Бел-горюч камень

Назавтра произошло большое событие: явился посыльный из ведомства, которое Мария просто «ведомством» и называла. Вручил справку с длинным номером, скрепленную печатью и подписью председателя судебной коллегии Верховного суда Якутской АССР. Дело в отношении Марии Романовны Готлиб было «…прекращено производством в связи с освобождением от спецпоселения».

Мария еще не слышала о том, чтобы свободу кому-то, как бухгалтер Полушкин зарплату, доставляли на дом. Значит, «там» знали о болезни ссыльной и выписке ее из больницы.

Когда посетитель ретировался, зашла Наталья Фридриховна. Взяла со стола ничтожную по виду, огромную по значению бумажку и взбешенно фыркнула:

– «В связи с освобождением»! А где слова о невиновности, хоть какое-то подобие извинения?

– Многого хотите, – невесело усмехнулась Мария. Подчеркнуто суровый сотрудник не пожелал добавить к выдаче справки ни одного неофициального слова. Ничего не сказал просто так, по-человечески, что хоть немного смягчило бы горечь перегоревшего ожидания.

Нарочно распахнув дверь, Наталья Фридриховна громко закричала:

– Мария, счастье-то какое! Кончилась ссылка!..

И снова заглядывали соседи – вчера несли гостинцы и желали здоровья, сегодня поздравляли с получением долгожданного документа.

Матрена Алексеевна всплакнула:

– Осподи, миленька моя-а! Ох и крупные годы мы сообча пережили!.. Уедете с Изочкой, так пишите, не забывайте нас… А комод свой, Мария, никому не продавай, я возьму… За скока скажешь, за стока и возьму…

Дочь красиво причесала и приодела Марию в нарядное синее платье для паспортного снимка – Семен Николаевич привел знакомого газетного фотографа. Статус неблагонадежности снят, пора получить вместо удостоверения личности настоящий паспорт гражданина Союза Советских Социалистических Республик.

Мария любовалась дочкой – красивым, пышущим здоровьем ребенком, радовалась ее радости. Научилась в больнице останавливать в памяти, как на фотографии, драгоценные мгновения жизни, полюбила перебирать их, переживая заново бессонными ночами. Она знала: свобода опоздала к ней. Освободить из новых оков, повязавших пленницу, не сумела бы теперь вся власть страны. Волен был избавить только Тот, Кто не подчиняется ничьей власти.

– Ты же поправишься, Мариечка? – заплакала дочь вечером.

«Догадывается», – с печалью подумала Мария. Больше девочка не задавала этот вопрос. Поняла, что у матери нет на него утвердительного ответа.

Приходящая медсестра каждый день ставила уколы. Павел Пудович по подсказке врача добыл у спекулянтов дефицитное лекарство в ампулах, утишающее боль.

– Вы стойкий человек, – убеждала Наталья Фридриховна. – Выкарабкаетесь.

Мария впервые при ней вспомнила Хаима вслух:

– Стойким был мой муж. Как дерево на скале. А я… меня вынудила к стойкости его смерть.

– Почему ты сказала о папе «как дерево на скале»? – спросила Изочка позже.

– Он, доча, таким и был – крепким деревом в каменном грунте. Бури крутили его, крутили, не сумели ни согнуть, ни сломать и выкорчевали с пластом камня. – Мария отметила, что неожиданно для себя выразилась поэтично.

Она держалась не упорством – терпением. Не жаловалась и по-прежнему никого не впускала в свой мир, но взгляд стал мягче и открытее. Печаль знания о близящейся «другой» свободе позволила ей снять жесткую узду с подавляемых чувств.

Замурованное в хвори время двигалось болезненными однообразными рывками, часы сна плыли отданной на волю памяти каруселью, с которой все труднее становилось сходить. Тихо и виновато угасала Мария в тоске по дымчатым балтийским волнам, вздутым муссонным ветром. Осязая во сне мятное дыхание кленов и лип, скользила тенью в лучистой ряби аллей, по воде у парапета набережной; слышала неспешное движение в утренних домах, воркующий женский смех и чьи-то легкие шаги. Из прохлады вечернего воздуха прорывались к ней смешанные запахи морского порта, густоцветного лета и аромат кофе с крыла кисейной занавески в открытом окне, машущей кому-то вслед. Беглый взгляд праздно плутал по разветвлению улиц, переулков, эспланад, в бездумном блаженстве выхватывая всплывшие из подсознания детали городского пейзажа, милые мелочи, мимолетные улыбки в колыханиях приливающих к площадям толп, и ни на чем, ни на ком не останавливался. Мария целовала солнечное лицо Клайпеды, теплые древние щеки ее в трещинах мостовой. Целовала соленые губы залива, призрачную землю, дюнным песком струящуюся сквозь анемичные пальцы…