Бела Кун

Утром г-жа Шеффер сняла с полки свой шикарный чемодан, чтобы переодеться, и тогда по привязанной к ручке чемодана визитной карточке я узнала, что еду с обладательницей исторического имени — с Натальей Волконской-Шеффер, прямым потомком знаменитого декабриста князя Волконского. (О том, что она отпрыск этой семьи, я узнала позднее от самой г-жи Шеффер.)

По ходу беседы она сказала: что уже ждет не дождется, когда приедет в Москву, что ей хорошо только на родине, что она тоскует по русским блюдам и, несмотря на Советскую власть, никогда не покинула бы свою отчизну.

Я спросила, не трудно ли было ей переменить свою фамилию Волконская на Шеффер. Она посмотрела на меня и сказала:

— Когда вы познакомитесь с моим мужем — а он будет в Москве на вокзале, и, если вы ничего не имеете против, я представлю его вам, — то сами убедитесь, что я не совершила ошибки, выйдя замуж за него!

И она начала расхваливать Шеффера: какой он превосходный человек, великолепный муж и т. д.

Мы еще о многом говорили — я меньше, она больше. Мне нужно было вести себя очень осторожно, чтобы не проговориться о своих политических убеждениях, а главное — чтобы не узнали, кто я такая. Так мы доехали до польской границы.

На станции была страшная толчея. Нам пришлось пересесть из спального вагона с двухместными купе в другой вагон, где были только четырехместные. Волконская-Шеффер волновалась так, будто это она ехала нелегально, а не я. Боялась, что к нам посадят еще кого-нибудь в купе и нарушится наша «приятная поездка». Она оказалась права. Два свободных места заняли очень беспокойная молодая особа и ее девятилетняя дочь. Пока поезд стоял, наша новая попутчица молчала, но едва он тронулся, сразу же заговорила. Сперва спросила, почему мы едем в Россию. Сочувственно глянула на нас и сказала: видно, не одна она такая несчастная, что должна жить в России. Пожаловалась, что вынуждена была вернуться из Парижа, где спасалась от большевиков, потому что муж ее живет и работает в Москве.

Потом начала восторгаться Парижем, где, как она сказала, все по ее вкусу. Она привезла с собой великолепные вещи, потом покажет их нам, «дамам». Болтала, болтала без умолку, особенно с г-жой Шеффер, ибо я предпочла заняться ее дочкой, которую тоже не интересовали потоки мамашиной речи, и она весело играла со мной.

День проходил медленно и утомительно. Раздражала пустая болтовня. Наконец наступило время сна. Дама, возвращавшаяся из Парижа, раздела свою дочку и стала надевать на нее разные контрабандные вещи. Девочка терпела это некоторое время, потом, видно, испугалась чего-то и сказала матери:

— Задерни получше занавеску, а то еще какой-нибудь коммунист увидит, что ты делаешь.

— Ой, боже! — испуганно воскликнула мать и бросилась занавешивать окно.

Мне были безразличны все ее манипуляции, хотелось только одного: спать.

Мы прибыли в Москву. Попутчицы мои сошли. За мной на вокзал приехали сестра с дочкой и Эрне Пор. Сойдя с поезда, я стремительно пошла по перрону, «забыв» оставить свой адрес.

…Несколько дней спустя мы вместе с Агнеш отправились в парикмахерскую. Едва я открыла дверь, как увидела белоэмигрантку с дочкой. Девочка улыбнулась, поклонилась мне, а я с тяжелым сердцем — ведь мне вовсе не хотелось обижать ребенка, потянув за собой Агнеш, быстро повернула обратно из дверей.

Белоэмигрантка, наверное, долго думала о том, чем она обидела меня в поезде, что я так странно скрылась, даже не ответив улыбкой на улыбку ее дочери.

ВЕНСКОЕ СУДИЛИЩЕ

Бела Кун уже три года работал в Загранбюро КП Венгрии, руководил партией. А так как жизнь в Вене требовала соблюдения строжайших законов конспирации, то временами ему приходилось уезжать из Австрии. Тогда он месяц или два проводил в Москве, и все происходило так, будто он никуда и не уезжал: участвовал на заседаниях Исполкома Коминтерна, писал статьи по международным вопросам, о Венгрии, о рабочем движении, приходил в венгерский клуб, делал доклады. А потом опять уезжал в Вену.

Так прошли три года, полные тревог. Я уже начала привыкать к тому, что Бела Кун приезжает к нам редко, да и то ненадолго. Правда, возвращался он всегда посвежевший, веселый и каждый раз повторял одно и то же: «Говорил же я вам, что со мной ничего не случится!» В эти минуты и мне казалось, что теперь уже конец всем волнениям и страхам. Дни и недели проходили отлично, я была счастлива и старалась не думать о том, что он снова уедет и все начнется сначала: тревоги, страхи, заботы.

Но вот случилось то, чего опасались все, кроме Бела Куна.

В это знаменательное апрельское утро 1928 года мы сидели с сестрой и детьми и разговаривали о нем. Думали-гадали, когда получим, наконец, хоть какую-нибудь весточку — ведь наша переписка шла через пень-колоду, и с этим приходилось мириться, чтоб не подвергать его опасности. Вдруг беседу нарушил телефонный звонок: позвонил кто-то из Коминтерна и сообщил, что Бела Куна арестовали в Вене.