Бела Кун

И посмотрел на меня таким взглядом, что я все равно не могла бы ответить: «Нет!», даже если б стихи мне не понравились. Но меня они тоже потрясли, и я сказала об этом Бела Куну.

— По этой книге можете понять, что революция живет в душе у трудового люда Венгрии, и не только в душе, но и в сознании, — сказал он, потом добавил: — Эти стихи написаны уже два года назад. В Пеште их прятала у себя какая-то сочувствующая нам буржуйка. Поэт участвует в движении, и если б в случае провала у него нашли бы эти стихи, то пять или десять лет отвалили бы наверняка… вместо гонорара.

Потом он рассказал историю издания этого сборника.

Они вместе с Ландлером собрали деньги. В Берлине он познакомился с автором стихов, зовут его Антал Гидаш. Его привел на явочную квартиру Аладар Комьят, а он, Бела Кун, предложил Гидашу поехать в Советский Союз и пожить какое-то время в Москве, так как это много дало бы для развития его таланта.

В 1925 году в Москву прибыло несколько сот экземпляров этой книги. Называлась она «На земле контрреволюции». Большинство политэмигрантов встретили ее с восторгом, и вскоре в клубе на вечерах читали главным образом стихи Гидаша. Агнеш не было еще одиннадцати лет, когда она уже декламировала на одном из вечеров стихотворения из этого сборника.

Кому пришло бы в голову тогда, что шесть лет спустя она станет женой Гидаша, кто бы мог подумать, что настанут трудные, страшные годы и именно он, Гидаш, будет тогда с такой неколебимой верностью стоять за семью Бела Куна?

Впрочем, все стихи, что прочел мне Бела Кун, были клятвой верности — верности революции.

Прочитав книжку, Бела Кун против своего обыкновения стал не меня расспрашивать, а продолжал говорить сам. Я сразу поняла, что речь пойдет о чем-то серьезном. Так оно и вышло. Он сказал, что Загранбюро КПВ решило обратиться с просьбой в Коминтерн, чтобы его отпустили на работу в венгерскую партию. Он поедет в Вену, а может быть, даже в Венгрию. Уже приспело время, чтобы он руководил партией не из такой дали. Ничего, он переборет все трудности, связанные с подпольем, и все-таки осуществится его мечта — быть на венгерской работе. И если руководство Коминтерна не будет чинить препятствия и согласится с просьбой КПВ, он скоро уедет.

— Только, пожалуйста, ничего не говорите сейчас, — заключил он, увидев, что я переменилась в лице. — Завтра мы с вами все обсудим.

Я поняла его, поняла всю важность вопроса и, в сущности, согласилась с Бела Куном, но не могла скрыть беспокойства, уж слишком все это было рискованно. Ведь если его арестуют в Вене, то могут выдать хортистам… А если арестуют вдруг в Венгрии? Об этом страшно было даже подумать…

А Бела Кун ни о чем подобном и думать не желал.

Да и правильно. Какой же он был бы революционер, если, пугаясь опасности, отступал бы от своих намерений.

Разумеется, мы ничего не обсудили ни на второй день, ни на третий, ни на пятый. Бела Кун считал, что я сама должна справиться, сама должна найти душевное равновесие, сама должна приучить себя к мысли о долгой разлуке.

И он, бодрый, веселый, ждал решения Коминтерна. Состоялось оно очень скоро. Теперь надо было приступить к созданию условий жизни в капиталистической стране, а на это потребовалось несколько месяцев. Бела Кун тем временем продолжал работать в Коминтерне, писал статьи по различным вопросам рабочего движения и старался укрепить руководство венгерской эмиграции на время своего отъезда.

Решение было принято, и он уехал. Его исчезновение из Москвы венгерских эмигрантов застигло врасплох. Первое время думали, что он лечится в санатории, но, когда это лечение слишком уж затянулось, все стали гадать: куда девался Бела Кун? Возникали самые разные предположения, только одного никто не мог себе представить: что он по соседству с Венгрией[98].

Когда речь заходила о Бела Куне, товарищи загадочно улыбались. На первых порах, пока думали, что он в санатории, жалели его — болеет, бедняга. А позднее делали вид, будто они посвящены в тайну его отъезда, но никому ее, конечно, не откроют. Каждый день выдвигали все новые и новые предположения. Бела Кун был то тут, то там, побывал повсюду от Германии до Китая… Но постепенно смирились с тем, что его нет с ними и что расспрашивать о нем не следует, потому что… потому что не следует.

Трогательно было, как товарищи — политэмигранты хранили тайну, которую, в сущности, и сами не знали.

Так пролетело три или четыре месяца. Все шло своим чередом. Но вдруг Бела Кун появился так же неожиданно, как исчез. Никто его не спрашивал, где он был, что он делал.

Бодрый, веселый, пришел он в клуб, будто только на днях был здесь, сделал доклад, после доклада побеседовал с товарищами… Чувствовалось, что он чем-то доволен, что у него какие-то удачи, но какие — об этом он, разумеется, молчал.

Его бодрое расположение духа передалось всем. Когда после доклада мы пошли домой. Бела Куна провожало столько народу, будто он возвращался с митинга.

Так он и появлялся каждый раз в Москве нежданно-негаданно и так же неожиданно исчезал.

6