Белая дыра

Вспоминая тот день, Охломоныч чувствовал себя воздушным шаром, гондолой, надуваемой горячим воздухом. С утра его распирало, распирало от радости, а к вечеру он взлетел и торжественно поплыл в низких осенних небесах. Родная улица Первоцелинников покачивалась в тумане. Из облаков выступали углами незнакомые дома. Штакетниковые ограды выстроились поротно рядами почетного караула. На небе, земле и в душе было просторно и ветрено.

Тритон Охломоныч возвращался с работы домой на приличной кочерге, если не сказать на рогах.

Его швыряло через дорогу от ограды к ограде. А улицы в целинных поселках, кто не знает, ох, и широкие! Как и любому счастливому человеку, Охломонычу хотелось петь, но на память приходили лишь несколько слов:

«Когда б имел златые горы
И реки, полные вина…»

Строки эти он и повторял несметное число раз и так громко, что глухая на оба уха бабка Шлычиха, живущая на другом краю деревни, всполошилась в своей запертой на два крючка мазанке: «Уж не режут ли кого?»

Слуха у Охломоныча не было.

Но что делать человеку без слуха, если хочется петь? Выходит, если человек жить не умеет, ему и жить не надо?

Сапоги чавкали, освобождаясь от осенней густой и липкой грязи. Ватная телогрейка расстегнута. От пропитанной теплым потом рубашки струится пар, терпко пахнущий хмелем и мазутом. Тесемки уцененной шапки развязались, и уши ее болтались то как уши у дворняжки, то как крылья у молодой вороны, пытающейся взлететь.

— Одна была песня у волка — и ту отобрал, кум? — сурово приветствовал Тритона Охломоныча положительный сосед Багор Кадыкович (где и кому он теперь, трезвая душа, читает мораль?).

— Отбирать-то не у кого, Багорушка, — последнего серого в прошлую зиму Дюбель в ольшанике застрелил. Вот он, подыхая, свою песню мне и завещал, — ответил Охломоныч, растрогался собственной выдумкой и горестно высморкался.

— По какому поводу красный день календаря в будни? — полюбопытствовал Багор с легким осуждением.

— Есть повод, есть — слушайте «Последние известия». Работают все радиостанции Советского Союза! За особые заслуги перед человечеством…

С этими торжественными словами, с трудом миновав столб на бетонной подпорке, стоящий посредине лужи, Тритон Охломоныч причалил к ограде родного палисадника. Как моряк после кругосветки. Опершись спиной о штакетник, он яростно принялся освобождать сапоги от грязи популярным в Новостаровке способом: взбрыкивал ногами — и жирные комья чернозема разлетались куда Бог пошлет. Одни ошметки бултыхались в придорожную канаву, полную воды, другие долетали до разбитого тракторными гусеницами грейдера, а некоторые летели еще дальше — до самых белостенных изб на другой стороне улицы. Надо сказать, все дома в Новостаровке выглядят слегка конопатыми.

— А у тебя, сосед, полон двор гостей, — предупредил из облака с тайным злорадством доброжелательный сосед.

— Гость не гвоздь — в стенку не вобьешь, — ответил беззаботно Охломоныч и, набрав полную грудь осеннего тумана, излил в окружающее пространство страстную мечту о заветной стране, где златые горы омываются винными реками.

Сердечно махнув на прощание рукой невидимому в тумане соседу, Тритон Охломоныч, перебирая руками штакетник и шурша кленовыми листьями, сугробиком скопившимися вдоль ограды, стал подкрадываться к двери. В последний момент дом предательски качнулся и вроде бы как подпрыгнул, однако Охломоныч, по опыту зная коварные эти повадки, успел-таки схватиться за дверную ручку.

Пес Полуунтя, учуяв знакомый запах табака и мазута, замахал было слежавшимся лохматым хвостом, но, унюхав еще и винный дух, шустро юркнул в оббитую для теплоты кошмой и устланную от блох полынью конуру. Пьяный хозяин имел обыкновение пинать радостно приветствующего его Полуунтю, и это обстоятельство огорчало пса. Выглядывая из конуры, он тихо, чтобы не раздражать хозяина, рычал. Впрочем, это рычание было похоже на мурлыканье и время от времени переходило в скулеж. Жизнь у Полуунти была скверная. Порой ему казалось, что он так и родился — с цепью и в конуре. Подлые утки, дробно постукивая плоскими клювами, пожирали остатки вчерашнего хозяйского борща из собачьей миски, а Полуунтя лишь печально косил глаза на этот грабеж.

— Унтя, ядреный пес, почему не любишь хозяина!?

С этими словами не помнящий ласки страж был извлечен из конуры и смачно поцелован в нос.

Собачье достоинство было не просто унижено, а растоптано. После такого осквернения оставалось лишь укусить хозяина, плюнуть в сердцах и застрелиться. Но Полуунтя не умел плеваться, не подозревал о возможности суицида и конечно же не мог обидеть хозяина. Смущенный пес не знал как себя вести. Он поймал, чавкнув пастью, брошенную хозяином карамельку и грустно съел ее вместе с оберткой и прилипшими к ней крошками табака.