Белая дыра

Пока Митрич мыл в луже сапог, к жуку, бочком-бочком, подкралась его робкая супруга. Женщина пышная, повидавшая в жизни много горя. Как-никак третьего мужа донашивает.

— А можешь ли ты, кум, сделать моему старику новый, — тут она густо покраснела и, приблизив полные губы к самому уху Охломоныча, жарко прошептала заветное желание.

— Ну-у-у-у, — в изумлении и замешательстве пожал плечами Охломоныч. — Уж и не знаю. Достойный образец нужен. А где его взять?

— Да это не к спеху, кум, — засмущалась, потупив глаза, сдобная женщина, однако не сумела скрыть волнения. — Неужто во всей Новостаровке достойного образца не найдется?

— Ну-у-у-у, — загудел Охломоныч в большом сомнении, меря на глаз пышные формы. — Трудно на тебя, кума, достойный образец найти. Прямо теряюсь.

— Не приставай, Мандрена, к человеку с пустяками, — отогнал несерьезную бабу от жука и Охломоныча ревнивый Дюбель.

С солидной завистью вертел он в руках растиражированный сапог Митрича, опытным глазом отмечая разницу между образцом и копиями. Тот был кирзовый, без каблука, на сгибах потерт — тьфу, а не сапог, не жалко и выбросить. А эти — яловые, блестящие, модного фасона, сам бы носил, да все на правую ногу.

— Ишь, машинка, идрит твоего дедушку! — восхитился Дюбель. — С этакой машинкой какие деньги заколачивать можно!

— Да хрен ли толку в этих деньгах, — в легкомысленном презрении возразил Охломоныч. — Что в них? Так — сор один да пакость.

— А вот хрен пропалывать, сосед, не надо, — обиделся на такое святотатство хозяйственный Дюбель. — Чем тебе деньги-то не нравятся? Разве уж тем, что нет их?

И, прижавшись пузом к соседу, так же страстно, как и Мандрена, зашептал, брызжа в ухо слюной, заветное желание: «Я же не про наши, деревянные, я про настоящие деньги. Есть у меня, сосед, сто американских долларов. Давай их вечером в машинку засунем. Миллион мне, миллион тебе, тыщу — в фонд мира».

— Доллары, — зевнул Охломоныч и сочно сплюнул. — Что мне твои доллары, когда я могу из кучи навоза три кучи золота сделать. Хочешь, сделаю так, что ты по большому золотом будешь ходить, а по маленькому — серебром?

— Сделай! — с невиданным энтузиазмом вскричал Дюбель.

Тритон Охломоныч трижды смерил соседа суровым взглядом и молвил со зловещей угрозой:

— Разве что и вправду сделать? Хоть какой-то толк из тебя выйдет.

— Да он же всю Новостаровку золотом загадит, — возразил раскатистым басом, подходя к толпе, Кумбалов.

На плече спиннинг, а на кончике хлыстика колокольчик раскачивается и звенит.

— А тебе, Иван, чего сделать? Хочешь мормышку?

— Лично мне, Тритоша, делать ничего не надо. Будем делать коммунизм в одной отдельно взятой Новостаровке. Полное то есть изобилие на каждую гармонически развитую душу населения.

Новостаровцы, почувствовав халяву, одобрительно загудели пчелиным роем. И лишь Николай Нидвораевич, художник новостаровский, высказал сомнение.

— А как же красота? — спросил он с робким и тревожным недоумением, простирая руку и обводя ею родное захолустье. — Это что же — все это пропадет, исчезнет? Эти клочья облаков в лужах? Эти плетни? Эти узоры сучков на горбылях?

Новостаровский народ усердно поворачивал головы вслед за указующей рукой, но так и не понял, о какой такой красоте лопочет земляк. Чего такого красивого видит он в подпертом осиновым дрыном полусгнившем заборе бабки Шлычихи?

— Это же дух пропадет, — растерянно бормотал между тем Николай Нидвораевич, чувствуя свою правоту, но не умея найти нужные слова, чтобы объясниться. — Это же Новостаровки того — больше не будет.

— Не переживай, Нидвораич, — хлопнул его, утешая, по плечу Кумбалов, — мы тебе одну лужу оставим. Рисуй, хоть зарисуйся.

Одинокий, потерянный и не понятый стоял самодеятельный художник в кругу развеселившихся новостаровцев и лишь печально вздыхал да разводил руками, испачканными красками. Добывал он их из местных новостаровских минералов и хранил секрет приготовления как великую тайну.

Если бы через неделю кто-то из уехавших, скажем, в Германию, новостаровцев вернулся на родину, он бы сильно растерялся и подумал, что попал совсем в другую часть света.

А может быть, и на другую, более счастливую планету.

Как и обещал Охломонычу внутренний голос, село было приведено в соответствие с красотой окружающей его среды.

Хотя селом его уже нельзя было назвать, как, впрочем, и городом. Это было нечто, что нельзя встретить на Земле и чему по новизне явления еще не придумано название.