Белая дыра

Слышать такое после массовой переделки новостаровцев было обидно. Хотя порой трудно что было на это возразить. Как-то вышел Охломоныч в огуречник и видит — сидит на корточках переделанный Дюбель и шумным пламенем паяльной лампы коптит угол дома. Подивившись, подкрался Охломоныч к соседу и спрашивает вежливо:

— И какого же лешего ты в моем огуречнике делаешь, морда твоя бесстыжая?

Дюбель оглянулся и, нимало не смутившись, поделился своим изумлением:

— Не горит, зараза! Я уж и солярку, и бензин плескал — все равно не горит!

— А зачем ему гореть-то? — в свою очередь удивился Охломоныч.

— Так ведь дерево же!

Неизвестно, чем бы закончился разговор, если бы мимо не прошла дородная Дюбелиха.

— Вот ты где, — заглянула она через ограду, — а я шумлю тебя, шумлю. Минька с новой женой приехал. Говорит — насовсем.

— Узнала свинья своего порося, — пробормотал Дюбель, не понятно кого имея в виду. — Раньше, бывало, на цепи не удержишь, а теперь не вытолкаешь.

Перелез через чужой забор и пошел вдоль плетня сказочной красоты встречать своего блудного сына. И, эдак, паяльной лампой, как сумочкой-педерасточкой, помахивая.

И печально сказала чужая душа старую истину: «Сделай человеку добро — и наживешь врага. Можно из кривого прямого сделать, а душу не переделаешь».

Не поверил внутреннему голосу Охломоныч, потому как Дюбель всегда был особым случаем, а какое же правило без исключений.

Тут намедни шла речь от скрытых от глаз прогонах для скота и хозяйственных постройках под землей. Но механический жук, вверенный чужой душой опеке Охломоныча оказался таким чудодейственным насекомым, что можно было вообще отказаться от скотины, огородов, тягомотной пахоты и жить, как живут птицы божьи, не ведающие ни заботы, ни труда. Одного пшеничного зернышка достаточно было, чтобы обеспечить хлебом на весь год Новостаровку. Положи под крылышко жуку одну куриную ножку, и он растиражирует ее в таких количествах, что во всем районе не хватит холодильников, чтобы сохранить нежное диетическое мясо до зимних холодов. Одной заплаты хватало для того, чтобы одеть всех новостаровцев. Не говоря уж о лесозаготовках. Одной новостаровской сосны хватило, чтобы на радость зятю Эвону Каковичу завалить половыми досками всю страну и многие зарубежные государства.

Но жить в раю, как оказалось, дело не простое.

Новостаровцы слегка растерялись.

И опасно заскучали.

Раньше отчаянная и безрезультатная борьба с нищетой и битва за черствый кусок хлеба не оставляли землякам времени для обдумывания вечных вопросов, над которыми тысячелетиями тщетно бились лучшие умы человечества. Теперь же вынужденное изобилие поставило их один на один с вечностью. Впервые крепкие крестьянские головы задумались о жизни вообще и о смысле жизни в частности. А это для зрелых людей, не получивших философскую прививку в юные годы, чрезвычайно опасно. С какого бока ни посмотри, как ни крути, а смысла в человеческой жизни не больше, чем в листьях на банных вениках.

Конечно, отчасти смысл жизни заменяла выпивка. Но только отчасти.

В субботу после обеда Охломоныч притаился в засаде у заднего плетня, где проходила черная новостаровская дорога для скота, машин и прочих хозяйственных нужд. Мстительная ревность терзала его душу, а внутренний голос подливал масла в огонь, рассуждая о неблагодарности ленивой и порочной человеческой натуры, склонной к предательству без принуждения, а лишь по склонности к подлости. Охломоныч стоял в тени обработанного жуком куста дикой вишни, вымахавшего в дерево. Ягоды размером с яблоко сгибали в дуги упругие ветки. В одной вишенке — стакан соку. Но не радовала сердце дикарка, похожая на пышную, живую, зеленую люстру, переплетенную солнечной паутиной. «Не расстраивайся, — утешал с некоторой ехидцей внутренний голос, — любая мечта в столкновении с косной человеческой природой становится бессмысленной и, хуже того, смешной. Просто надо запомнить — на Земле невозможен филиал рая. Впрочем, как и в любом другом месте. Разве ты не видел людей за едой? Не обращал внимания на их зубы? Скажи, пожалуйста, могут ли быть у святых такие зубы? Особенно эти маленькие клыки?» Охломоныч хотел возразить, сказать что-то умное, но ничего, кроме «да пошел ты…» в голову не приходило. Но от конфликта с чужой душой его отвлекла тень человека, крадущегося вдоль ограды. Согнувшийся в три погибели Кумбалов поравнялся с участком Дюбеля и призывно защелкал соловьем.

— И куда же ты, кум, лапти навострил? — с тихим злорадством спросил его Охломоныч, не высовываясь из-за изгороди.

— В Бабаев бор, — смутившись, ответил старый друг, пряча за спину сумку, издавшую при этом нежный, задушевный звон.

— В баню по-черному от белой бани отдохнуть? — с легкой обидой продолжал допрос Охломоныч. — Сивуху из буряка жрать и прошлогодним салом закусывать? Эх, люди вы, человеки…

Выпрямился Кумбалов во весь рост и, не найдя слов оправдания, развел руки, как весла. И такие это были весла, что, случись загрести ими по воде, был бы уже Кумбалов на другом краю Новостаровки.