Белая дыра

— Вот бы и послать это исключение за иконкой.

«Опасно, — засомневался голос, — как бы после раскаиваться не пришлось. Нельзя опираться на явления, не до конца разгаданные».

— Оно конечно, — не без торжества согласился Охломоныч и, направив трубу телескопа в самый зенит, приник глазом к окуляру.

В ночном небе смутно туманилось слово. Даже в телескоп разглядеть его мог лишь человек, обладающий исключительной зоркостью и вниманием. Однако прочесть не удавалось никому. То ли размазанный оттиск печати, то ли не до конца стертая ластиком тайна.

Веселый хлопок потряс мироздание. То ли пробка из бутыли шампанского вылетела, то ли самолет преодолел звуковой барьер, то ли стадион внезапно обрадовался голу.

На самом деле ничего такого не случилось. Это Охломоныч из пузыря вылетел. И с таким тарарахом, что все сейсмостанции Земли зафиксировали это событие. В доли секунды успел он умереть, воскреснуть и увидеть забытый мир запузырья сквозь собственную кровь, залившую глаза.

Язык свело от кислого привкуса молнии. Конечно, Охломонычу не доводилось до этого пробовать на язык молнию, но он сразу определил, что это именно молния и что этой молнией мгновение назад был он сам. Может быть, потому что появлению привкуса предшествовало раздольное, вибрирующее свежестью громыханье, возможно, ощущение это напомнило детство. В младенческие годы свои любил он лизать контакты батареек.

Оглохший от грохота, с молнией, растворенной в крови, лежал Охломоныч в багровом затмении на скудном полынном поле. А когда кровь отхлынула от глаз, увидел он хилый пейзаж в естественном скучном цвете — выгоревшая за лето, бурая осенняя степь от края и до края, а над степью — ветер.

— А где же пузырь? — спросил обалдевший Охломоныч, в тоске оглядывая пустое пространство.

— Глаза-то разуй, — проворчал Голос, — вон он — у тебя под ногами.

Под ногами Охломоныча не было ничего, кроме порожней бутылки без этикетки емкостью в пол-литра. Стояла она на неровной почве неестественно прямо и от всех прочих, выброшенных за ненадобностью бутылок отличалась невероятной чистотой.

Охломоныч коснулся указательным пальцем горлышка. Бутылка стояла, как приклеенная. Он надавил сильнее. Даже не шелохнулась. Осторожно выкрутил Охломоныч бумажную затычку и, развернув, разгладил. Это была страница, вырванная из книги. «Страна без негодяев» — прочел он заголовок и хмыкнул в удивлении: где же бывают такие чудные страны. Должно быть, фантастика. Встав на колени, он заглянул в горлышко и закричал, испуганный вдруг разверзнувшейся под ним пропастью.

Из бездонной бутылки пахнуло земляникой, хвоей, дымком, родными, знакомыми запахами. Защимило глаза и сердце. Далеко-далеко внизу увидел Охломоныч озеро Глубокое, Бабаев бор, Новостаровку.

За свою долгую жизнь Охломоныч ни разу не смотрел на свою родину сверху. Отсюда, с божественной высоты, оказалось, что бор очертанием напоминает Африку, а воды Глубокого от берегов имеют бирюзовый цвет, но по мере приближения к центру все более темнеют до иссиня-черного. Сама Новостаровка, сотворенная им, выглядела сверху так уютно, что из глаза Охломоныча сорвалась самостоятельная слеза и улетела в бездну. Он было испугался, что эта слеза разрушит мир, созданный им. Но, пролетев увесистой каплей горлышко бутылки, она распалась на бесчисленные дождинки, пролившись над Новостаровкой соленым дождем. По улицам забегали крошечные создания, ища укрытия от стихийного бедствия. Охломоныч прищурился, стараясь угадать в этих микробах знакомых земляков, но это ему не удалось по слабости зрения. Прямо под ним пролетело легкое облачко, и вторая невольная слеза умиления сорвалась с ресниц. Не желая быть причиной потопа для любезных сердцу новостаровцев, Охломоныч с трудом оторвал взгляд от нутра бутылки и с печалью стал рассматривать ее убогую внешнюю оболочку. Тоска разрывала сердце от ее малости и хрупкости.

— Так это и есть наш пузырь?

— Чтобы быть незаметным, нужно быть маленьким, — пояснил голос, — а чтобы быть совсем незаметным, нужно быть совсем маленьким.

— Да уж больно маленький, — укорил Охломоныч.

— Когда речь идет о свойствах замкнутого мира, такие понятия, как малое и большое, теряют смысл, — продолжал голос, сочувствуя Охломонычу, и, чтобы совсем утешить его, добавил: — Если на то пошло, замкнутое пространство — всегда ноль, будь оно хоть с маковое зернышко, хоть с галактику. А поскольку все мы в той или иной мере живем в замкнутом пространстве, то есть в нуле, нас для стороннего наблюдателя как бы и нет…

И, увлекшись, голос внезапно перешел на язык преподавателей философии, которые самую простую вещь способны замаскировать в такие термины, что, в конце концов, и сами себя перестают понимать. В самый разгар вдохновенных размышлений они вдруг смущенно смолкают, устремляют рассеянный взгляд в окно и с грустью думают, что все философские трактаты — лишь лепет еще не умеющего говорить ребенка, разглядывающего алгебраическую формулу.

— Ну, вот. А теперь будем прощаться, — недодумав мысль о замкнутом пространстве, сказал неожиданно и слишком поспешно голос.