Белая голубка Кордовы

…Он поймал такси буквально возле дома – помимо других везений, в его жизни было еще и это: такси или любая попутка выныривали из-под локтя, стоило только руку поднять, – и минут через десять уже всплывал на третий этаж в знакомом лифте с разболтанными чугунными дверцами.

Дверь открыл сам Аркадий Викторович – взъерошенный, со вздыбленной какой-то, вычесанной вперед бородой (у Захара мелькнуло: Иван Грозный, только что порешивший сына).

– Тихо, – прошептал коллекционер, – Валерия Викторовна спит. Идемте в кабинет. – Накинул цепочки, задвинул засовы и рукой махнул, углубляясь в темный коридор, – словно леший заманивал в чащу…

На зеленом сукне массивного антикварного стола белели три листка, размером в пол-листа писчей бумаги каждый. И поскольку Захар остановился в дверях, Босота, с блестящими в свете настольной лампы глазами, опять пригласительно махнул рукой, завершив жест на – уже видно было – рисунках.

– Ближе, ближе… Приготовьтесь!

Тот подошел, склонился над листками и сразу выпрямился, подняв на коллекционера глаза.

– Да! Да! – торжественно проговорил Аркадий Викторович. – Вы не ошиблись!

Каждый из выполненных пером рисунков являл обнаженную женскую фигуру: грузная старуха, сидящая на лавке рядом с круглой деревянной бадьей; повернутая спиною к зрителю круглобокая молодуха, энергично скребущая мочалкой бедро, и анфас – юная девушка, что доверчиво смотрит прямо на зрителя: на голове обернутое чалмою полотенце, на ногах – трогательные тапочки.

И рука гениального рисовальщика – ясное параллельное движение линий, осязательная объемность фигур, их движение как бы навстречу зрителю, – и главное, подпись, не оставляли сомнений в авторстве. Всего две буквы: маленькая пузатая латинская D, как в приземистой избе сидящая внутри квадратной А. Немецкая дотошность и виртуозная точность деталировки даже в подписи: Альбрехт Дюрер.

– Похоже на этюды к картине или гравюре… – задумчиво проговорил Захар. – Замечательные копии…

– Копии?! – странно улыбнулся Босота. – Посмотрите на обороте.

Захар двумя пальцами осторожно перевернул желтоватый плотный лист. Там стоял простой лиловый штамп с двумя словами по кругу: Kunstverein Bremen.

– Вы когда-нибудь слышали про «Бременские рисунки»?.. Сядьте, Захар, я сейчас чаю заварю. Я ведь часа три как с самолета, от волнения с утра ничего не ел… Поверите, до сих пор меня не отпускает какая-то безумная дрожь, странное сочетание охотничьего азарта с мандражом петляющей дичи. Все мне казалось, что за мной гонятся, настигнут и убьют.

Он вышел, тихонько притворив дверь, и минут через пять из кухни донеслось пыхтение чайника, звяканье ложки о края серебряной сахарницы. Эти несколько минут Захар отрешенно смотрел на рисунки, так просто, так свободно лежащие на столе. Это были гениальные рисунки, и… и он мог бы их воспроизвести. Наверняка знал: мог бы. Воспроизвел бы в непогрешимой точности легкие, одновременно сильные линии – то золотое сечение искусства, от которого перехватывает дыхание где-то в области диафрагмы. Золотое сечение искусства? Но тогда – что есть индивидуальность художника? В чем она заключается? И где та грань, за которой ее можно разглядеть?

Наконец, вернулся Аркадий Викторович с подносом в руках.