Белая голубка Кордовы

– По-моему, это хорошо! – отважно провозглашала тонким голосом Людка. И мгновенно ей мягко возражали: – Но вы же понимаете, что это нельзя…

В первый раз она пыталась выяснить – почему же, почему же нельзя-то?! Ведь живопись-то отличная!

– Людочка… – с раздраженной улыбкой отвечали этой дурке: – А про что, собственно, эта отличная живопись.Вот эта, «Банный день». Пузатый голый бугай с шайкой, прикрывающей член – это художественная ценность? А эта вот баба, которая ноги расставила и мочится посреди улицы, это что – искусство? И почему эта мерзость называется какой-то абракадаброй: «Пар! Вкрал! У Пушкина! Жыну!» – он что, безграмотный, этот ваш умник Кордовин?

Все эти напоминали Захару один эпизод: лет пять назад – когда было особенно плохо с красками, и если уж покупали, то покупали помногу, – они с Андрюшей затоварились по самую макушку. И на выходные втроем с Марго укатили в Саблино, на дачу к Минчиным. Собирались писать там этюды летнего леса («Мишки в сосновом бору», иронизировала Марго и – о, как прозорлива она оказалась, и скольких мишек они написали, состарили и продали потом через Можара… – но это к слову). Складывая этюдник, Захар экономно брал с собой каждой краски по тюбику.

А вернувшись с дачи, обнаружили в мастерской следы ужасного крысиного разбоя: каждый тюбик был разодран длинными острыми зубами, разгрызен по длине, как огурец, и аккуратно выеден. Удивительно, что выели они все «земли», сожрали льняное масло, но ни ядовитых кобальтов, ни кадмия, ни стронция не тронули – даже следов не оставили. Чуяли смертельную опасность.

Чиновники из Союза художников, эти советские крысы, так же фантастически чуяли чужое. И дело не в том, что картины Захара выполнены были совсем в иной манере. Просто из этих полотен изливался иной дух и нрав; изливалась какая-то совсем иная, мощная жизнь света и теней, которую им хотелось немедленно запретить и прихлопнуть.

* * *

Зато Андрюше повезло: его взяли в реставрационные мастерские Эрмитажа, тут и репутация самого Андрюши, и Варёнов, конечно, помог, – хорошо иметь при себе такого работящего, талантливого и, главное, непьющего мастера, который если что – нездоровье какое утреннее, – подстрахует и вывезет.

А Захар все мрачнел, подолгу сидел перед картинами молча, не работая, и за лето ни одной не написал. Тоска была тяжкая, возможно еще и потому, что из Винницы позвонила тетя Лида, трезвая и внятная, сообщила, что у дяди Сёмы – рак легкого, и что Танька собирается в Америку и зовет с собой – там, мол, вылечат его.

Захар молча слушал.

– Так это, Зюнька, – продолжала тетя Лида. – Я к чему. Дом-то надо продавать. Тоже деньги, не валяются.

– Так продавайте, – отозвался он.

– Сёма говорит, что хорошо б тебе чего оставить. Ты, мол, кроме него – единственный наследник от Литваков.

– Да ладно, – буркнул Захар, – тоже мне, наследство…

Мгновенно перед глазами пронеслись высоченный и пятнистый, как удав, ствол платана за окном, их с мамой тахта в комнатке со скошенным потолком, засаленный китель старого Рахмила, далекая, закутанная в платки кружащаяся Сильва: «Там в тени за занавескою…» – и предательским спазмом отбило голос.

– Продавайте, продавайте, – сказал он, откашлявшись.

– Вот и я говорю, – обрадовалась тетя Лида. – Но ты приедь, а, Зюнька? Ты с дядькой-то прощаться приедешь?

Вот опять накатило, навалилось… как запалили они костер, сжигая мамину кровь, как по земле катались, мутузя друг друга… и как его старый дядька ковылял по мосту, пересчитывая палкой жерди чугунной ограды: «Ритка! Ритка! Ритка!».

– Приеду, – проговорил он с трудом. – Скоро приеду…

5

К концу августа «Спящая Венера» Рубенса была совершенно готова. Над восстановлением каждого утраченного фрагмента они с Андрюшей спорили чуть не до драки.

– Он – фламандец! Фламандец! – кричал Андрюша, – избегай слишком пастозных красок. И совсем не вводи белил в тенях. Только в светах! Он сам говорил, что белила – яд живописи…

Босота едва не ночевал в мастерской у ребят, проникся мастерством Андрюши, а Захару просто мешал работать, дыша в затылок.

– Аркадий Викторович! Вы мне свет застите!

– Ухожу, ухожу…

И возвращался от двери на цыпочках – что было смешно и делало его похожим на крадущуюся гориллу, – взглянуть на нее еще разочек…

Однажды, возвращаясь из «Старой книги», что под Аркой Генерального штаба, и по пути заглянув в «Сайгон», Захар увидел за столиком Босоту и Можара. Они разговаривали оживленно и тихо, торчащая бородка Аркадия Викторовича, сутуло громоздящегося над столиком, едва не касалась потной тонзурки Можара, который почтительно воздевал бровки домиком, при этом явно не соглашаясь – что было видно со стороны, – с коллекционером.

Захар немедленно вышел и в течение дня вспоминал этих двоих в «Сайгоне», пытаясь отдать себе отчет – почему его тяготит странная уверенность в каком-то беззаконии этого союза!

* * *

А в один из воскресных ноябрьских дней Босота утащил Захара к себе на дачу, в Репино.