Белая голубка Кордовы

Он лет двадцать снимал недалеко от Дома творчества композиторов одноэтажный деревянный домик с террасой, откуда просматривался берег и силуэт Кронштадта вдали, с громадой собора Святого Николая.

Захар любил бывать там зимой, когда пешеходные дорожки вдоль Нижнего Приморского шоссе уже утоптаны, когда по льду залива тянутся цепочки человеческих и чаячьих следов, а кроны высоких прибрежных сосен, вросших в песок, озаряет золотистое холодное солнце.

И пахнет морем. Соснами и морем…

Там, после долгой прогулки по берегу – мимо ледяных залысин в студеной воде залива, мимо каменной косы, уходящей в море, мимо остатков старых стен из буро-красного гранита, – когда в печке уже картаво потрескивали змеистые огоньки, а каждый глоток армянского коньяка горячо проскальзывал по горлу, мягко согревая желудок, Аркадий Викторович признался Захару – только учтите, мой мальчик, ни одна душа знать этого не должна, – что в Австралии – Вы представляете, где это? Это ж черт знает где! – и смущенно засмеялся… – так вот, в Австралии умер одинокий брат его матери, эмигрировавший туда сразу после революции. Таинственный дядя скончался, отписав дом в Сиднее, ферму где-то в прерии (там есть прерии, вы не в курсе?) и… очень, очень, Захар, немалые деньги именно ему, старшему племяннику.

– Что такое наша инюрколлегия, вы догадываетесь, – продолжал Босота. – Я не имею ни малейшего желания отдавать советским разбойникам свое наследство; обдерут меня здесь, как липку.

– Но тогда, – спросил Захар, глядя в глаза, что усмехались и ускользали, – тогда, что же делать?

Босота улыбнулся и поставил рюмку на низкий столик.

– Рвать когти, дорогой мой. За наследством там присматривает солидный адвокат, я распорядился через приятеля в посольстве. Но пора, пора когти рвать. Осторожно и толково. Ведь мне все мое хозяйство надо вывозить одним махом. Всю коллекцию. Положим, это еще провернуть можно, есть способы, есть люди… Но эти люди – и в министерстве культуры, и на таможне, – требуют весьма значительных денежных затрат. У меня таких денег просто нет.

Он опять поклонился обоим рюмкам горлышком бутылки, и на дне каждой янтарным, отраженным от печки огоньком, зажглась лужица коньяка. Захар молчал. Он мгновенно понял, что этот разговор – неизвестно чем и с какого боку – имеет к нему самое прямое отношение.

– Мальчик мой, – проговорил мягко Аркадий Викторович. – Только не берите в голову худое. У нас с вами впереди – огромные дела. Я уже представляю, как выужу вас отсюда за ниточку, и даже знаю, за какую ниточку! Но это – потом, и пока – молчок. Есть только одна закавыка: деньги, деньги! Знаю, что вы огорчитесь, но у меня просто нет другого выхода. Я вынужден продать мою красавицу.

– Рубенса?! – пораженно воскликнул Захар. Босота молча прикрыл веки.

– Поймите, вывозить ее опасно. Если рисунки можно спрятать между листами, то такой большой холст, да еще из тех, что значатся во всех каталогах пропавших картин… – это страшный риск застрять тут навеки, причем не на своей даче, в вашей приятной компании, а на зоне, среди куда менее симпатичной публики.

И поскольку Захар продолжал молчать, обескураженно уставившись на озорную пляску огня, он поднялся и стал расхаживать по комнате, продолжая говорить и говорить – убедительным своим, гибким голосом.

Кому же здесь он собрался продать «Венеру»? Иностранцу? Какому-нибудь дипломату, имеющему возможность переправить картину дипломатической почтой?

– Ну-у-у, Захар… и не такие люди здесь сейчас имеются. У советских собственная гордость – учили в школе такой стих товарища Маяковского? Например, у Можара есть некий приятель и клиент, за последнее время возбухший на, только не смейтесь, кооперативных туалетах. Ну, и еще кое на чем, он предпочитает не объясняться, и я не настаиваю; но судя по тому, что молодость товарища Гнатюка – а фамилия этого типа Гнатюк – прошла на военном плацу, полагаю, что, выйдя в отставку, он нашел, чем заняться помимо кооперативных нужников. Года четыре назад этот новый Третьяков решил собирать коллекцию живописи, кто-то его надоумил, боюсь – не Можар ли. Скорее всего, именно он, так как с его помощью в коллекции Гнатюка появились кое-какие Шишкины. Случилось так, что имя Рубенса он тоже знает – наверняка, из какого-то кроссворда, где тот значился по вертикали, как «великий фламандский художник». Гнатюк человек хитрый, но к кроссвордам доверчивый. В Николаеве, его родном городе, к тем, кто разгадывал кроссворды, относились с уважением. И теперь Гнатюк алкает «Венеру», как ждет любовник молодой… У него самого, кстати, новая любовница, и «Венеру» он желает повесить в спальне. Я, как врач, не могу не одобрить этой затеи.

Босота остановился, потер ладонями лицо, как бы стирая оживленное выражение, помрачнел и сказал: