Белая голубка Кордовы

Михаил Сергеевич слегка попятился, обошел Захара, тихонько притворил дверь и сгинул. А впереди оказалась большая комната с гигантским столом буквой Т и рядом стульев. И совсем не за столом, а сбоку, у окна, в кожаном кресле сидел человек в мундире, лет семидесяти, с сильно побитым оспой лицом, заурядной лысиной… и незаурядными въедливыми глазами, из тех, что вроде никогда не прикрываются веками.

– Кордовин… – медленно проговорил он. – Подойди-ка ближе, парень…

И когда «парень» подошел, тот, не сводя с него своих неусыпных глаз, сказал как бы самому себе:

– Правда: одно лицо. Это ж надо… Аж мороз по коже. Будто Захар Мироныч с того света…

И подбородком кивнул на кресло напротив:

– Садись давай. Это ведь твоего деда кабинет… Вот тут он и застрелился.

И вмиг из головы Захара унеслись шелестящей лентой Босота – Можар – картины-аргентины… и в гулкой тишине остался только этот кабинет, с до сей минуты не остывшим выстрелом, и побитый оспой старый чекист.

– Вы знали деда? – отрывисто спросил Захар.

Тот усмехнулся:

– Знал! Твой дед меня из беспризорщины, из уголовщины вытащил, а мог за решетку отправить: я у него в парке на Крестовском на Первое мая бумажник вытянул. И попался. Он меня прямо за руку цапнул – реакция у мужика была поразительная: он и стрелял снайперски… Умный, резкий человек. Да, мог сдать меня куда надо, головой не кивнув; раздавить букашку – кто я был для него… А вот вытащил, что-то во мне увидел. Я сначала у него курьером бегал, потом шофером ездил, и все он меня учиться заставлял. – Генерал помедлил, потянулся к чашке на столе – такой уютной, в красный горох, – отпил чаю и сказал: – Это жя его и предупредил, Захар, я… Услышал кое-что, когда заменял заболевшего шофера у самого… И не жалею, хотя тогда очень горевал, по Захару-то Миронычу, как по отцу горевал. Зато – доброе имя ему сберег и семье все добро сохранил. Так-то вот. А теперь в его кабинете сижу. Надеюсь скоро с миром отсюда уйти. Молодые подпирают, и правильно делают.

Он переплел пальцы, хрустнул ими, и совсем другим тоном спросил:

– Ты, говорят, копируешь хорошо?

Захар смешался и подумал – вот они, методы ведения допроса… Суховато ответил:

– Неплохо…

– Всё можешь скопировать?

– Практически всё.

– Тогда я тебе случай один расскажу… Во время войны наши замели одного художника – выдающийся был копировальщик, гений, можно сказать. В ходе следствия его спросили – мол, все ли можешь скопировать? Тот тоже: всё, – говорит. Его заставили тридцатку воспроизвести – с помощью металлической пластины. Она до сих пор среди экспонатов музея МВД находится. Гравированная тридцатка, с величайшей точностью исполненная – до волосяных волнистых линий… – Генерал сделал паузу и устало закончил:

– Шлепнули его, хоть и гений.

– За что? – тупо спросил Захар.

– На всякий случай: опасен для государства – в военное сложное время. Да у нас ведь простых времен не бывает…

Генерал грузно подался вперед и проговорил, не понижая и не меняя голоса, словно тот же рассказ продолжал:

– Аты, Захар, уезжай… Тебе сейчас по еврейской линии это нетрудно сделать. Если где запрется – я подтолкну. Не нужно тебе тут оставаться, парень.

– Это… это совет в благодарность за дедово добро? – криво усмехнувшись, спросил Захар.

И генерал не отвел взгляда, ответил просто и спокойно:

– Именно… Уезжай, сынок. Ноги – в руки.

И поскольку он замолчал, переведя взгляд в окно, Захар поднялся, понимая, что вот оно и случилось, вот оно, оказывается, как происходит: в виде отеческого совета.

– До свидания… – пробормотал он.

Генерал кивнул, глядя в окно, но вдруг повернул к нему голову и заинтересованно спросил:

– Дедова-то коллекция… при тебе?

И Захар, уже отступивший от кресла на два шага, обмяк и тихо произнес:

– Какая коллекция…

– Ну, как же! – оживился генерал. – У Захар Мироныча много картин было, по стенам висели… много! Он ведь с известными художниками дружил, кое-кого из них просто спас, да из Испании и Франции что-то привозил. Я в этом не силен, конечно, но там вроде были знаменитые имена. Первые из первейших имена были… – Он глянул в побледневшее лицо Захара, видимо, понял, что на нет и суда нет… вздохнул и проговорил: – Видать, Елена Арнольдовна в войну продала, или еще где погибли-растерялись. Как поживает дочка-то его, Фанечка? – я ее в школу и на балет возил. Помню, отец как-то чудно ее дразнил: Жучка, что ли…

– Жука, – машинально поправил Захар. – Она и сейчас яркая брюнетка.

– Ну, кланяйся ей, кланяйся от Паши Меретьева… Иди, удачи тебе.

Захар вышел, притворил за собою дверь, и еще одну, и дальше поворачивал, и заворачивал, и спускался на лифте, и куда-то шел, как во сне, не чая отсюда выбраться…

Наконец вышел на улицу, в мокрый снег, и только минут через пять, промокнув до нитки, понял, что оставил куртку в кабинете Михаила Сергеевича.