Белая голубка Кордовы

Внутри подрагивало и бормотало – знакомый рокот натянутых струн, – как обычно бывало в минуты опасности или большого напряжения – перед рискованными драками, например. И если б кто-то вдруг стал у него сейчас на пути, он был бы попросту сметен, смыт с картинки.

Но поезд следовал своим обычным курсом, перебирая столбы и стволы деревьев, – этим путем он уже следовал не раз, когда приезжал на каникулы домой. Разве что, в отличие от прошлых наездов, он почти всю дорогу простоял у окна в коридоре, не в силах поддержать разговора с пожилой парой, что возвращалась из отпуска к себе в Одессу.

* * *

– У меня мой Сёма ухожен, как чистый младенец! – крикнула тетя Лида, увидев Захара в отворенной калитке. На старости лет она оглохла, но в безумии своем этого не признавала, ей казалось, что все вокруг подло шепчут, принимая ее за дурочку. – Но Сёма – чистый младенец, подмытый и накормленный, вот, сам посмотри, Зюнька, и не шепчи мне назло, говори нормально, понял? Твоя старая тетка еще не рехнулась.

К сожалению, подумал Захар, моя старая тетка рехнулась окончательно. В первый же момент встречи, когда он вошел во двор, она всплеснула руками и закричала: – Слышь, Сёма, Зюнька-китаец явился!

И Захар обреченно вздохнул, поднялся на террасу и прошел в спальню к дядьке.

И был поражен превращением того в библейского праотца: черты лица, заострившись, приобрели живописную глубину теней, косматые седые брови значительно вздымались на надбровьях, нос, всю жизнь мясистый и бесформенный, будто кто-то, засучив рукава, перелепил, убрав лишнее, утоньшив переносицу и ноздри. Главное, длинные желтовато-седые кудри окаймляли это изможденное лицо. Захар не удержался и, прикоснувшись губами к его щеке, проговорил:

– Ты такой стал красивый…

– Красивый… – усмехнулся дядя Сёма. – Это я для старухи с косой прихорошился…

– Не шептать! – крикнула из кухни тетя Лида. – Говорите нормально!

– Не обращай внимания, Зюня… – пробормотал дядька. – Она полный эвербутл, но она хорошая, Лида. Она так за мной ходит, так ходит…

– Он у меня лежит чистый, как младенец! – крикнула из кухни тетя Лида, словно услышав их разговор.

– Много сейчас о жизни думаю, Зюня, – говорил дядька. – Вдруг она прошла, оказалось, что я – последний. Я и ты. Но ты молодой, сильный, и все в тебе перемешалось. Я хочу вот что сказать тебе, Зюня…

Далее затеялся тот самый разговор о дурной кордовинской крови, в отличие от трудовой и честной крови Литваков… – разговор, который ему приходилось вести теперь, время от времени приезжая в Винницу. Будто, всю жизнь храня в каких-то потаенных запасниках души свою ненависть к сопернику, к давно покойному Захару Кордовину, Сёма сейчас заново ее перебирал – как перебирают одежду при смене сезона. Он словно приготовлялся к личной встрече с ним – там, где отношений уже не выясняют. Или выясняют все-таки? А может, наоборот – там-то их и рассудят окончательно за всё: и за Нюсю, и за чертовское везение Захара, и за то, что так счастливо улизнул он из жизни, оставив всех на него, на Сёму… За то, что именно он, Сёма, несчастный Иов, должен был хоронить и сидеть шиву по его младшей дочери и воспитывать его внука… В конце концов, за то, что он должен был так тяжко их обоих любить: разве это справедливо?

И когда тот путаный кровный разговор подошел к концу (в самом деле, за что он на мальчика набросился? Разве он судья? Да еще, как идиот, вспомнил того старого их прадеда, «испанца», лгуна и гопника, о котором вообще давно забыть пора…), когда разговор подошел к концу, Захар вдруг спросил:

– Кстати, дядь Сёма: тот серый щит в подвале – он еще существует?

– А что ему сделается… – пробормотал дядька, прикрывая глаза от усталости.

– Это ведь дед привез перед смертью, а? – сдерживая чудовищное напряжение, продолжал Захар.

– Ну, привез… – вяло ответил дядя.

– А что там – не сказал?

– Да ничего, чего! – дядя Сёма стал раздражаться, – Больно мне надо было заглядывать – что там. Я б вообще выкинул, но эта штука так хорошо бочку прикрывала, полностью, понимаешь? Я все собирался заказать хорошую деревянную крышку, да и выкинуть эту дрянь на помойку. Не собрался. Вот, новые хозяева уж выкинут.

– Неужели так и оставил, ни слова не говоря?

– Что-то он говорил… – неохотно сказал дядька. – Что, вроде, это потом его старшей дочке надо передать, когда, мол, вырастет. Да не до того мне было – искать ее из-за всякой ерунды… Еще какой-то конверт оставил, с письмом-адресами, или чего-то там… но ты понимаешь, господи, что скоро началась война, и все кончилось для всех! – он приподнялся на локтях и повторил с неожиданной силой: – Для всех! Их всех убили: Соню с мальчиками, бабушку Рахиль, дядю Петю, Риву, деда Рувима… а ты хочешь, чтоб я заботился о шахерах-махерах этого гопника? Да я вообще о нем забыл.