Белая голубка Кордовы

— Ну, с чего ты взял, не понимаю… Просто он сам-то ничего не смыслит в специфике… э-э… предмета… А его манеры… ну — обычное скопидомство монастырского ключника: зажать кувшин молока или горшочек с мёдом… Ведь, фигурально выражаясь, связка ключей от всех кладовых и подвалов Ватикана — у него на поясе. Ну и ты, откровенно говоря, заломил неслыханную, неожиданную сумму — он не был готов. Да и я чуть сознание не потерял: все могло расстроиться в единый миг. Правда, теперь, как лицо заинтересованное, не могу не благословить твой э-э… пиратский налет на закрома Святого Престола.

Вот это смущенное бормотание — лучший знак. Парень готов, он уже успокоился, подсчитал в уме свою прибыль и достаточно разомлел.

Кордовин отложил прибор, не торопясь, промокнул салфеткой губы.

— Знаешь… — сказал он. — Я в последнее время много думал об этой картине. И пришел к выводу, что, пожалуй, ошибся. Это не святой Бенедикт.

— Что?! — вскинул голову Лука. С него разом слетело выражение удовольствия. — Ты спятил?!

Кордовин с искренним удивлением глянул на него:

— А что, собственно, в этом такого? Если это Эль Греко, какая разница — что за святой там изображен: Франциск, Фома, Ильдефонсо…? В конце концов, я делал свои предположения до расчистки. А на картине действительно не оказалось атрибутов святого Бенедикта… ни устава, ни ворона. Вместо ворона, вообще, белая голубка. Так может, это — святой Франциск?

Он внимательно и простодушно наблюдал за Лукой, и видел, что профессоре — при всем своем внешне устойчивом благодушии — заметался.

— Нет уж, знаешь… не стоит сейчас менять концепцию… Это глупо, и… может насторожить покупателя. Неуверенность профессионала — всегда… э-э… подрывает доверие клиента, хотя и, безусловно, говорит о честности. Да и сам ты, вспомни, сам убеждал, что у Эль Греко нет никаких правил и атрибутов. Сам приводил пример с его Бенедиктом — в Прадо. И я с тобой согласен.

Кордовин выдержал еще несколько мгновений, чуть склонился к нему, уперся взглядом в одутловатое мясистое лицо дяди Шайки и тихо, внятно проговорил:

— Я вырос среди очень простых людей, Лука. Простых, но сообразительных. Был дворовым мальчишкой, все детство — в драках… Приходилось уворачиваться, но и нападать — тоже. Без этого никак нельзя. Поэтому, грубиян я — не меньший, чем этот ваш кардинал, и держать меня за идиота еще никому не позволял. Сейчас, профессоре, ты мне всё расскажешь и объяснишь: с каких это пор все вы заделались ярыми бенедиктинцами. Иначе наша сделка аннулируется.

И откинувшись к спинке стула, и улыбнувшись, уже гораздо мягче добавил:

— Сам понимаешь, Эль Греко — не та невеста, которая засидится в девках.

* * *

Аркадий Викторович Босота обитал, оказывается, на станции проката катеров на Голден Бич, которая в точности походила на водную станцию в Виннице.

— Я облысел от горя, Захар, — сказал он.

Голый по пояс, огромный и дряблый, в холщовых синих штанах, скатанных под коленями, склонил действительно лысую, всю в белых шелковых шнурочках голову:

— Работаем без страховки, уж вам ли это не знать… Вот, думаю — не сбрить ли теперь уже и бороду? Так вы меня и вовсе не опознаете.

Весь разговор происходит под тихий плеск явно речных, а не океанских волн. Но самое страшное то, что из сердца Захара истекла, исчезла ненависть к этому жалкому затхлому старику. Ненависть, которая столько лет питала его память. Тяжелая рука едва держит маленький «глок» — неужели артрит развивается так стремительно?

— Да ладно, оставь его, — говорит Андрюша, выходя из воды: белое тело, никогда к нему не приставал загар. А главное: белое, чистое — никаких следов от ожогов.

— Андрюша! — вскрикивает Захар. — Ты живой?! Живой?! — и сладостно, освобожденно плачет…

— Еще какой живой, — отвечает Андрюша, весь в жемчужинах воды, что катятся и катятся по голому телу. — Забудь все, смотри, что я выловил! — и протягивает зеленоватый от речной тины — о господи, наконец-то, наконец! — чудовищный сердечный спазм счастья заливает грудь, горло, не дает дышать: и Андрюша живой, и кубок найден, и не надо уже никого убивать… И сейчас он прочитает, сейчас разберет, — судорожно пальцами трет, счищая тину, въевшуюся в старинное серебро, в маленькие угловатые буквы: «Почему бы тебе, сукин сын, не завернуть по пути в Кордову?».

Он проснулся с мокрым от слез лицом… Спазм счастья — тот, что во сне разрывал восторгом грудь, — наяву обернулся цепкими ледяными граблями страха, чьи острые зубцы скребли по сердцу и сползали вниз, к животу. Вот так и умирают во сне. Не хватало еще концы отдать в этом римском отеле…

Он осторожно попробовал вдохнуть… Еще глубже… еще… Так лежал минут десять, чередуя глубокие вдохи и выдохи по системе йогов, которой в молодости посвятил энное количество времени. Наконец, отпустило…