Белая горячка. Delirium Tremens

Появился Один. Он вынул из-за ремня порток две бутылки водки и снял с шеи загримированное шарфом кольцо украинской полукопченой колбасы. Одновозрастный мигом пришел в себя. Он уже было сдвинул чашки на тумбочки, чтобы расплескать гармонь по ним, но тут в палату вошел врач, посчитал пустые койки и вышел.

– Пауза, – сказал Адидас, – сейчас из реанимации пополнение придет.

И из реанимации пришло пополнение. В количестве шести человек. Правда, одного из них с длинными волосами и такой же длинной бородой принесли. Не то чтобы он был невменяемый, нет, просто у него был полусломан позвоночник, и сам он ходить не мог. Но был весьма жизнерадостен. Он потирал освободившиеся от ремней руки и удовлетворенно рыгнул, когда его опустили на койку. Он поднял руку в знак приветствия, потом потер щеки и крякнул от удивления. Мэн, Одновозрастный и Адидас вопросительно глянули на него. Тот еще раз провел руками по щекам, потом рука спустилась по бороде, потом коснулась длинных волос, и ее владелец удивленно спросил:

– Сейчас у нас что?

– Пятница, – ответил Адидас.

– А месяц?

– Вчера был июль, – пошутил Одновозрастный.

– Так, значит, вот почему борода отросла. Я, оказывается, с марта гужу.

– Этого года? – опять пошутил Одновозрастный.

– А сейчас какой?

– А какой бы ты хотел?

– Одна тысяча девятьсот девяносто четвертый.

– Так, – скорбно сказал Адидас, – сейчас одна тысяча девятьсот девяносто шестой год. Август месяц. Двадцать четвертое. Пятница.

– Вот тебе и раз… – проговорил Бородатый, – теперь понятно, откуда борода…

Вся палата с восхищением посмотрела на Бородатого. Среди присутствовавших не было ни одного, кто просто мог себе представить человека, гудящего без перерыва два с лишком года и заблудившегося в беспамятстве.

– И на что ж ты пил все это время?

Бородатый задумался. И все остальные тоже задумались. Не мог же человек два с лишним года пить неизвестно на что. Ну, не в заводе у нас еще пока бесплатный алкоголь.

– А живешь, то есть жил ты с кем?

– Живу я ни с кем по причине полусломанного позвоночника с путча 91-го года, когда мне по хребту оглоблей проехались. С тех пор у меня не стоят ни ноги, ни член. Так что живу я один, – и он кратко всплакнул.

– Суки коммунисты! – воскликнул Мэн.

– Гады демократы! – одновременно воскликнул прибывший Лысоватый мужичок, расположившийся на койке рядом с Мэном, но с другой стороны. Потому что на этой стороне уже лежал Адидас.

Мэн и Лысоватый привстали на койках. Завязывалась гражданская война в рамках одной палаты психиатрической больницы. Но тут же и развязалась, потому что Бородатый дал исчерпывающий ответ:

– Ни те, ни другие, – прекратил плач Бородатый. – Дело в Можайске было, а там на все три дня путча свет отключился, так что кто меня переехал, я без понятия, потому как все пьяные были по случаю наступившего вечера. Позвоночник хрясть, жена ушла, так что я теперь живу один в своей избе по улице Колодезной города Можайска.

– А что, – спросил один из вновь прибывших, – у вас в Можайске своей психушки нет?

– Как нет? – обиделся Бородатый. – А где же я лежу?

Все – и старые обитатели палаты, и вновь прибывшие – молчали.

– Нет, мужики, – кое-как приподнялся на койке Бородатый, – я где?

Все еще немного помолчали, а потом Мэн встал, подошел к Бородатому, погладил его по голове и сказал:

– Ты, милый, лежишь в самом известном дурдоме страны, в столице нашей Родины, – и посильнее поприжал Бородатого к койке.

Но тот ошарашенно молчал. Пить два с лишним года в Можайске и неизвестно на что! А потом! Без возможности самостоятельно передвигаться! Без денег! Вместо родимой можайской психушки оказаться в московском дурдоме, это было посильнее «Фауста» Гете.

– Неисповедимы пути Господни, – прервал сгустившийся ужас Одновозрастный, и все облегченно перекрестились, кроме одного Измордованного, оказавшегося татариным. У них, у татар, вера другая. У них не крестятся. И не пьют. А он пил. Но выпить – меньший грех, чем перекреститься. Вот он и не перекрестился.

Первым опомнился Одновозрастный:

– Так не пойдет, надо привести этого забывшегося в божеский вид, негоже, чтобы в столичном дурдоме лежало такое неопрятное чудовище. У кого-нибудь есть пачка «Явы»?

Ни у кого из вновь прибывших, естественно, ничего не было. Только Мэн на всякий случай полез в карман пижамы. В последний раз он доставал оттуда «Житан», затягивался «Примой», выдыхал дым «Пэл-Мэла» и мусолил в зубах «Беломор». В этот раз, как он и ожидал, в кармане оказалась непочатая пачка «Явы», коею Мэн и предъявил сообществу.

– То, что надо, – кивнул Одновозрастный, надел протезы, взял костыли, пачку «Явы» и вышел из палаты.

– Слушай, батя, а у тебя еще закурить не найдется? – обратился к Мэну вновь прибывший из реанимации Пацан.