Белая ласточка

– Ага! Вот практика была у нас зимой. На стройке. Ой, вот смех-то был! У нас в бригаде шесть девчонок, из стройтеха нашего, – затарахтела Галя. – Значит, практика, зимние каникулы. Вот прораб и говорит нам: «Белите, ребята, стены», – она опять расширила глаза и приблизила к Мухину лицо.

«Странная манера кокетничать», – подумал Оскар.

– А в январе белить, это, значит, мартышкин труд. Стены не просохнут, и вся побелка отвалится. Мы и говорим: «Не будем, говорим, белить, не просохнут стены-то!» А он говорит: «Белите!» А мы: «Не будем!» А он: «Мажьте, а то практику не зачту!» А мы, – она еще больше удивленно округлила глаза, – а мы: «Ну и черт с тобой, не зачитывай!!!» Это по-тихому, конечно, а вслух: «Ладно, говорим, побелим стены, сам ответишь», и побелили.

– Ну, еще бы! – кивнул Мухин. – Раз начальство велит… Ты бы посмотрела, как в армии…

– Ты понимаешь, Оскар! Вот, говорим, побелка отвалится, сам будешь отвечать. А так и вышло. Она и отвалилась. Прораб говорит: «Белите снова!» Мы белим, а она обратно отваливается.

– Глупо! – Мухин захохотал. – Кукольный театр у вас, что ли?

– Чего глупо! Не глупо, а здОрово! – Галины глаза стали совсем круглые, как яйцо, от восторженного испуга.

Вообще, показалось Мухину, Галины глаза обладали способностью расширяться до бесконечности, по нарастающей.

– Белим – отваливается. Белим – отваливается, – повторила Галя.

– Ну, а дальше? – спросил Оскар. Не терпелось узнать, чем же все это кончилось.

– А вот, значит, так всё и белили, а она так все и отваливалась. Покуда практика не кончилась… Ух, и весело было!

Она обхватила руками колени.

– Ну, и ответил прораб? – спросил Мухин.

– Не-а. А чего ему будет-то? Поставил: нам – зачеты, кому надо – пол-литра! И порядок. А еще мы батареи ставили, – продолжала Галя. – Где ставили? – она опять округлила глаза и вытянула губы трубочкой. – В жилом доме… Вернее, ставят мужики да наши парни из техникума. А мы, девчонки, только сидим себе на подоконнике да песни поем. А работяги тяпнули раз, тяпнули два, да еще жильцы-то им в каждой квартире подносят…

«Зачем?» – хотел спросить Мухин, но Галя опередила :

– Это чтобы в комнате побольше секций поставили, чтоб теплее было. Ну вот и накачались. Все у них из рук валится. Стали батареи варить, а у них ка-ак сварка из рук вырвется, ка-ак полыхнет огонь во все стороны, прям гиперболоид инженера Гарина, все жильцы ка-ак побегут, паркет сожгли, кресло, обои – в дым, у одних был сервант заграничный – в дым закоптили… жуть! Вот была потеха!

– Ух ты!

– Ну, а потом уж мы, девчонки, после них мигом батареи поставили, – она послюнила палец и пригладила волосы на висках. – Во как. Не то что ваш брат.

– Да ну? – сказал Мухин. Мужская честь его была задета. «Однако, гордая, – подумал он. – Мастера, парни – все дураки. А вот девчонки всё могут».

– Ага, – Галя поджала ноги и подбородком оперлась о колени. Кожа на коленных чашках натянулась, розово заблестела, коленки стали сильными, квадратными, как лбы у собак боксеров. И вся Галя, видел Мухин, была не гибкая, но сильная, ладная.

Когда она вот так сидела, с ногами, на ступеньке, изгибы ее спины и ног еще больше показывали, какое это крепко сработанное тело. Хотелось глядеть на него, на Галины бедра и ноги, но Мухин стеснялся глядеть и отводил глаза.

– Вы очень интересно рассказываете, – сказал Мухин.

Почему-то они опять перешли на «вы», но не заметили этого.

Она повернулась, посмотрела широко на Мухина. Глаза были дымчатые. Он только сейчас это заметил.

– Ой, да ну, что вы, неужели вам интересно со мной? – она еще ближе пододвинула к нему лицо, расширив глаза.

Забавно это получалось у нее, как в кино. «Ей бы актрисой быть, – подумал Мухин. – Жанной Прохоренко. Да она, пожалуй, натуральнее… Смешная!»

– Интересно, – подтвердил Мухин.

И вдруг взял ее за локоть. Она засмеялась и вскочила.

– А знаете, мне все равно сейчас корову доить. Давайте я вам налью молока…

– Вы и доить умеете?

– Где ваш бидон?.. Ага! Я умею все, что надо в колхозе. – Она весело вышла.

Мухин сказал ей вслед, когда она выходила:

– Ты универсальна, моя бэби, – насмешкой он старался скрыть какое-то непонятное чувство. – Ты просто чудо! Я убит.

И поплелся к сараю, где девушка доила корову…

Потом он шел домой, с тяжелым бидоном в руке, в бидоне шепталась пышная пена, парное молоко булькало. Он шел не спеша, кружным путем, огородами.

Вечер какой теплый и душистый! Вечер напоен медным звоном цикад. Что это цикады сегодня громкие необыкновенно? Оскар слушал не их, а себя: он ощутил в себе тишину, покой. Какую-то умиротворенность и легкость, как бывает на душе и в теле после долгого купанья. Хорошо бы это чувство сохранить в себе на всю жизнь!

Сохранить, а как? Грибы вот консервируют, и ягоды тоже, даже их сок и аромат сохраняется, а этот чудесный вечер – со всеми этими запахами, цветами, таинствами – разве его засунешь для сохранности в бак или в трехлитровую банку? Счастье не засолишь. Не замаринуешь свой час блаженства, своей тихой радости, своего покоя.