Белая Мария

Ничем, как оказалось, не может, даже носовые платки с мережкой, привезенные прямо из Люблина, мужчину не заинтересовали.

Он вышел.

Мать подождала. Когда он скрылся за углом, заперла магазин и взяла девочку за руку.

Они пошли прямо, по шоссе, на восток.

Свернули направо и поднялись на дамбу. Иди тихонько, шептала мать. Рыб напугаешь, и сторож услышит.

Спустя годы она (та, черненькая) спросит, кто это мог быть. Что за человек, как они думают?

Мог быть местный. Позавидовал из-за магазина, хотел подгадить.

Местный? Разве что Дрожинский, да, этот — да.

Дрожинский? Так его ж аковцы шлепнули, когда они с женой возвращались из костела. Но приговор был только ему, жену не тронули.

Из пришлых тоже мог быть. Гарстка, например. Ни разу никому не помог, а ведь его тесть немца в своей бричке возил. Хотя… кабы он чего плохое затеял, вернулся бы. Увидел, что заперто. А почему заперто? — спросил бы. Но не вернулся. Не спросил. Не Гарстка.

а почему заперто? — спросил бы

И верно, нехорошо прозвучало. «Кто эта черненькая». Ну нехорошо. Правильно сделала эта женщина, что ушла.

Через много лет в местной газете напишут, что она ушла не попрощавшись. Эмилия, пани Островская, женщина из магазина.

Не попрощалась, не сказала спасибо, ничего, ни слова. А ведь люди знали, кто они: она и эта ее дочка. Все знали — ну и что, донес кто-нибудь? Никто не донес. Не выдал. И пожалуйста, вот благодарность.

3. Ветер

Еврей с пролеткой, которого уже не было, — это Байныш. С подводой и контрабасом — Аба. Его тоже не было. Из торговцев мелким товаром не было Апфельбаума. Не было Айгера — скобяные изделия, Лихтенштайна — голенища, Боренштайна — сладости, Юденшнайдера — мука… А еще Дерфнера с газированными водами. Патермана с зерном, Зельмана с керосином. Готхельфа со стеклом и Баклера с крупами. Грушкевича с головными уборами, Гольдмана и Мерфиша (лаки и краски). И рыжей Фейги, торговавшей углем в развес, тоже не было, и ни одного из трех Вайнбергов: ни того, который продавал дрова (сам высокий, а жена маленькая и конопатая), ни второго, с бородой (продовольственные товары), ни третьего, без бороды, его сына, он торговал домашней утварью (мясорубки и выжималки от безбородого Вайнберга в этом городе будут безотказно молоть и выжимать следующие пятьдесят лет). Ну и Ханеле Экхайзер не было, акушерки, которая принимала роды у еврейских женщин. И приверженцев цадика^[44] из Парысова, из-за чего-то рассорившихся с козеницкими хасидами. Как и приверженцев ребе из Козенице, которые недолюбливали парысовских хасидов. Как и сестер Бляйхман — Блюмки, Сони и Франи, которые и быть-то почти не были, не успели толком побыть на свете.

Седьмого мая им приказали явиться на рыночную площадь, построили по трое, и доктор Кестенбаум, который ермолки^[45] не носил, только шляпу, стал собирать на выкуп. Ему в шляпу бросали часы, обручальные кольца, перстни, кое-кто деньги. Немцы шляпу забрали и велели идти к шоссе, на восток. И тут поднялся ветер. Утром было тихо, но едва три тысячи евреев вышли на шоссе, едва колонна тронулась — он как налетит, как зашумит, высоко, в кронах деревьев. У одного еврея сорвало шапку и отнесло в огород, в картошку. Еврей повернул обратно. Немец выстрелил. Еврей успел добежать, успел нагнуться, поднять шапку… Люди нашли его на следующий день, он лежал в канаве, в шапке и без ботинок. Шапка была никудышная, но ботинки приличные.

Многие взяли с собой постели. Немцы искали золото и вспарывали подушки и перины. Золота не было, посыпался пух, перья, их подхватил ветер. Собралась туча. Проплыла над людьми, потом закружилась и растеклась, разлилась по небу.

4. Осмолице

В живых осталось тридцать.

Они вернулись в город.

Вернулся Мотек, сын Лейбуся по прозвищу Длинный. Когда Лейбусь умер, Мотеку было десять лет. Матери, брату и двум сестрам он сказал: не волнуйтесь, — и занял в деревне мешок зерна. Смолол зерно на мельнице Скальского, муку продал пекарю, из вырученных денег отдал долг. Купил второй мешок. Третий. Корову купил. Взял в аренду сад и женился на Шеве. Сад был большой, красивый, в Осмолице, на самом берегу Вепша. Принадлежал Леснёвским. Мотек их лично не знал, к помещику с такими вещами не обращались, делами занимался управляющий, пан Недзельский. Его дом стоял у въездных ворот, дальше была конюшня для верховых лошадей, а в глубине, справа, барский дом.

Когда началась война, Мотек и Шева были в Осмолице. Дозревали абрикосы, пора было собирать сливы, пан Недзельский советовал фрукты продать, Шева настаивала на варенье. Люди захотят запастись на войну, доказывала она мужчинам, но пан Недзельский ее успокаивал: эта война, пани Шева, надолго не затянется…

В усадьбе проводила каникулы сноха помещика, Зофья, местные говорили: дочка Сикорского^[46]. Через неделю приехал генерал, ее отец.

Над усадьбой начали летать немецкие бомбардировщики, целью у них был Демблин, авиабаза^[47].

Генерал поглядывал на небо и советовался с офицерами.

Мотек советовался с Шевой.