Белая Мария

Хорошо, что пани магистр обыкновенно говорит, не очень понятно, зато хоть не в рифму. Потому что бухгалтерша — стихами. Я, в немецком концлагере хефтлинг[84] босой, в снегу замерзаю, на солнце сгораю..

А нормально вы не можете? — спрашиваю. Просто: дескать, голод, работа тяжелая… Не может. Работа мне спину согнула дугой, голод денно и нощно нутро терзает…

Советует, чтоб и я стихами. Это не трудно, вас ведь эти евреи призывали на помощь, вот и красивое начало: пойду, когда позовут, по лесам, по полю… Теперь только найти рифму к полю — ну, хотя бы поле-доля, что такая уж будет ваша доля…

Я? По полю? Да никогда.

Кончилась моя смелость.

Сама иной раз удивляюсь… Как это говорит пани магистр? Сама себе удивляюсь, что была такая смелая.

Домой пойду.

На Сенную.

Туфли уже есть…

Теплая кофта…

Шляпу я не взяла. А думала ведь взять, темно-синюю.

Ну ничего, пойду в платочке.

Одна туфля…

Может кто-нибудь застегнуть мне вторую туфлю?

Дворник прибежал, п-по… п-по… полицейский… з-з-за… за вами… никак дух перевести не мог, через три ступеньки, что ли, перескакивал, за вами, ну чего на меня смотрите…

И сразу пораскрывались двери.

Портной выглянул, его дверь напротив. За портным две сестры, они по обеим сторонам от него жили, а за сестрами Гинальская. С самого конца коридора, там, где уборная.

Сейчас…

Нет, первой выглянула Гинальская. Портной не мог, его на четвертом этаже тогда уже не было, он вселился в квартиру евреев, а Гинальская — к портному. Ну а кто же был около уборной?

Подождите, сказала я, стала одеваться и стала думать.

Кто-то донес? Соседки — нет, хотя муж той, слева… Не нравился мне этот муж. На кого он мог донести? На Ядю? На доктора Кальтман? Доктор прибежала из больницы, с Умшлагплац[85]… Халат набросила на пальто, кто-нибудь мог удивиться: почему поверх пальто, почему не как у людей…

Теперь целый день буду мучиться: кто выглянул с конца коридора?

Если евреев в гетто…

Портной — в их квартиру…

Гинальская — к портному…

Возьму шляпу, подумала — и надела темно-синюю, с небольшими полями, с бантом. Рано было, никто еще не ушел на работу, все стояли в дверях и на меня смотрели. Ты, Марыня, живой к нам уже не вернешься, сказал кто-то.

Это было отделение железнодорожной полиции, на Аллеях, около детской больницы. Мы шли по Сенной, потом по Желязной, полицейский помалкивал, ну и я молчу, только думаю: Рута? Ядя? Доктор Кальтман?

Молилась.

Как всегда, Брониславе[86]. Уже сто лет блаженная, должна себя показать.

Помоги, просила. Мне помоги и тому, кого там держат в участке, опять небось шмальцовник[87] привел. Бронислава, Ты целый город от заразы спасла, что для Тебя эти несколько человек.

Я спокойно шла, невинным шагом. Я им всегда вдалбливала: помните, ходить надо невинно.

Омега она называлась.

Больница эта.

Нет ее уже, полицейского участка тоже нет, я недавно проверяла, нету, в метро перенесли.

Двое их было, небритые, помятые, какие-то расхристанные. Один стоял, другой сидел за письменным столом и набивал гильзу. Одну папиросную бумажку порвал, вторую, отодвинул табак и спросил аусвайс[88].

Островская… Мария, дочь Миколая… А Эмилия? Вы знаете Эмилию Островскую?

Что я, сестру свою не знаю? — удивилась я, но начала немного волноваться.

У вас сестра — еврейка? — ухмыльнулся тот, что стоял.

Что-что? — сказала я с ужасным возмущением в голосе. У меня еврейская сестра?!

Женщины мне потом говорили, что я кричала, они в камере услышали мой крик.

Я? Кричала?

Я голос не повышаю.

Я им сказала: да вы что.

Только три слова.

И посмотрела на них.

И добавила, что со мной такие номера не проходят.

Позвала: Миля! Ты здесь?

Они были там, обе.

Навещают, а как же.

Очень участливые.

Ну что, Марыня, как себя чувствуешь?

Заботливо так, приветливыми своими голосами… Обе. Ядина дочка и дочка доктора Кальтман.

Я возвращаюсь, говорю им.

Куда? — спрашивают и делают вид, что удивились.

Как куда? На Сенную.

Нет уже, Марыня, Сенной. Во время восстания разрушили, не помнишь?

Я злюсь: ведь я знаю, что на Сталёвую, я же знаю. А они говорят: Мария, здесь тебе хорошо, ты не можешь быть дома одна.

Этими своими приветливыми, заботливыми голосами.

Ну правда не можешь, Марыня, пойми…

Не могу? Я?!

Нет уж, милые мои, никто мне не будет указывать, чего я не могу.

Завтра.

Или еще сегодня.

Туфли, где мои туфли…

Слава Богу, что Ядина дочка умела молиться. Им экзамен устроили, Ангел Господень[89] велели прочитать. А Ядя… Боже милостивый, неужели не могла выучить такую простую молитву? Эмилия Островская — и не знает, что такое Ангел Господень? Дочка знала, но эти ее глаза, волосы… Тот, что стоял, сказал: одна из вас еврейка, а вторая — нет. Мы не знаем, кто именно, это вы нам скажете, вы сами.

Им дали ночь на размышления.

Утром они должны были сказать.

Кто именно.

Полька уйдет, еврейка останется у нас, сказал тот, что стоял.

Вроде бы они советовались. Ядя говорила: ты уйдешь, я уже свое отжила. Девочка говорила: нет, ты уйдешь.

Вроде бы решили, что сделают: останутся обе.

Вроде бы услышали мой голос, и Ядя шепнула: Мария пришла, все будет хорошо.

Интересно, почему их выпустили.

Бронислава помогла?