Белая Мария

Они думают, никто этого не видит.

Чудаки…

Мы можем поехать по Сенной?

По Сенной, если можно, пожалуйста.

Я должна попрощаться…

Я должна попросить прощения.

Я к ней евреев посылала.

Ко мне клиентки приходили на примерку, у нее было безопаснее.

Гинальская, дверь напротив.

Она еврейские писи в ведре выносила в уборную, через весь коридор… Суп из благотворительной кухни…

Прости меня, Дануся, очень тебя прошу.

Ядя? Ты уже тут?

Я знала, что ты не опоздаешь.

Пролетка ждет. Мы обе уйдем, я уже свое отжила.

Праведник народов мира

Часть четвертая [92] «Тайна — это…»

1

Автор письма была бы признательна за ответ: что я знала о Станиславе Сойчинском[93]? Я написала (см. «Белая Мария», часть вторая, глава «Доктор»), что до войны он был учителем польского языка, во время войны партизанил, после войны его расстреляли. То есть отозвалась положительно. А знала ли я…

(К письму была приложена вырезанная из газеты статья двадцатилетней давности.)

А если знала, почему об этом не написала?

Может быть, я не знала. В таком случае должна узнать.

Потому что, если я все-таки знала…

2

Получила ваше письмо, большое спасибо.

Вас интересует Станислав Сойчинский…

А почему?

Отец?

Ваш отец?

Тот, который Сойчинского… он — ваш отец?!

3

Наша квартира была с парадного входа, над нами жил де Голль, он тогда был военным атташе в Варшаве, во флигеле — Ханка Ордонувна[94]. Отец распространял австрийские презервативы olla-gum. Хороший дом, приличные жильцы, никаких коммунистов.

Я поступил на юридический. На втором курсе евреям выделили отдельные места. В Auditorium Maximum — слева, если смотреть от кафедры.

На всех лекциях мы стояли. С нами стояли несколько поляков — трое, может, четверо. Все — левые.

Ну и кем я должен был стать?

В июне я получил степень магистра права, в сентябре был в Ровно.

Семнадцатого увидел советских солдат[95]. У меня болел живот, я отошел в сторону, меня заслоняли кусты.

Я увидел, что русские окружают лес.

Увидел, что их офицер подходит к нашему командиру.

Увидел, как наш командир достает пистолет и стреляет себе в висок.

Я ждал.

Моих товарищей вывели из леса.

Я вышел из-за кустов, вернулся в город и переоделся в гражданскую одежду.

Война: стройбат, тиф, Актюбинск, Первая армия.

В сорок пятом мне сказали: будете прокурором.

В сорок шестом: будете обвинять Сойчинского.

Я обвинял двенадцать человек. Для десяти потребовал высшую меру.

Для Сойчинского — четырехкратную.

Суд удовлетворил мое требование.

Не дело это — что одному можно убивать, а другому нельзя.

Сегодня я потребовал бы то же самое.

4

Он командовал лесными отрядами. Партизаны устраивали засады на немцев, отбивали заключенных, выносили приговоры осведомителям… Он был уже не Сойчинский, а Варшиц.

Среди партизан был поэт[96]. Варшиц вызвал его. Тетрадка есть? Это хорошо. Карандаш? Существует, понимаете ли, такая вещь, как слово… — начал он объяснять, и звучало это скорее как наставление учителя, нежели приказ командира. — Только словом удастся слепить этих людей в единое целое…

Поэт получил увольнительную.

Попросил разрешения идти.

Вернулся со стихами. Их размножили на стеклографе, читали в лесу и окрестных деревнях. У мужика, который привез в лес продукты, был для поэта подарок: брусок масла. Это был первый гонорар, который двадцатидвухлетний поэт получил за свое творчество.

…тебе царапающему ногтями землю
в чьих глазах уже померкло солнце
исказились черты лица
тебе ни наяву ни во сне не угадавшему
такого конца

эти строки — глоток воды

согревшейся в долгом походе
ладонь матери дарящая утешенье

занесенное снегом родное село…

5

Завтра мне исполняется девяносто лет.

В тот день, когда мне исполнилось восемьдесят девять, умер мой сын. Спустя месяц умер мой младший брат.

Я уже только прощаюсь.

С Кафкой попрощался.

С Достоевским.

С которым сам не знаю зачем сдружился, вероятно, зря, но что теперь поделаешь, уже попрощался.

С Раскольниковым без сожаления, а с Толстым с сожалением, и тем не менее.

И с Ницше.

Он был у меня с собой в лесу… «я и сам еще не своевременен», читал я в лесу, «некоторые рождаются посмертно»…[97] Ну да, и с Ницше.

Хуже всего были вши.

Их несколько видов, есть вши обыкновенные, на голове и под мышками, эти еще не такие злобные.

На яйцах — вот самые худшие. В лесу только они и были.

О нем?

О нем — нет…

Не скажу. Ничего. Нет.

Эта его смерть. Страшная.

Нет.

Только не о нем.

И довольно уже, выйдем из этой тьмы. Туда, где ясно, светло. Остаток жизни надо прожить на свету.

6

Когда пришла Красная армия, исчезли его люди. Он написал письмо: легализуется, когда эти люди найдутся. Они не нашлись, и он остался в лесу. Выйти намеревался, как только к власти придет правительство, избранное народом. Народ имеет право на свободное волеизъявление путем свободных выборов, скажет он на суде.