Белая муха, убийца мужчин

Все в нашей школе знали эту игру. В женской раздевалке возле спортзала выключали свет, и туда как раз в тот момент, когда девчонки переодевались после физкультуры, забегал кто-то из моих одноклассников. Забегал с вытянутыми руками и… кто больше грудей нащупает, тот и выиграл. В нашей школе даже проходил чемпионат по этому виду спорта: были свои лидеры, были аутсайдеры, но большинство, конечно, было зрителями. Девчонки сами признавались, кого схватили, а кого нет — да это было и так ясно, по крикам, слезам и смеху. Я в таких забавах не участвовал — хотя был обязан пройти испытание: поэтому меня однажды просто запихнули в тёмную раздевалку и пообещали объявить бойкот, если я выйду с нулевым результатом. Какая-то из одноклассниц — теперь я думаю, что она была в меня влюблена — взвизгнула, другие застыли. Одна за другой, высоко держа подбородки, девчонки вышли мимо меня в коридор. Я остался стоять в темноте, как дурак. Всё закончилось мирно… В шестнадцать лет в такие игры играешь уже без особого удовольствия — если ты, конечно, не полный идиот.

А вот в классе моей Глюмдальклич забава процветала вовсю. Только новенькая до поры об этом не знала.

Но что-то всегда случается в первый раз. Парень, который с выставленными вперед ладонями вбежал в раздевалку, где вместе с другими переодевалась моя тайная подруга, был не из худших. Просто он хотел признания, мужского и женского, и искренне считал, что это просто такая игра. Раздался привычный вопль, девчонки выпрыгивали из раздевалки одна за другой, некоторые — так и не успев до конца переодется в штатское; те, кто ждал в коридоре, с равнодушными ухмылками считали: раз, два, три… И тогда из раздевалки послышался какой-то совершенно невероятный звук. Да, это тоже был крик. Но не девичий. Это был крик молодого раненого самца. Он повторился, он стал просто невыносим. Кто-то включил свет, заглянул внутрь — и столкнулся с тем самым игроком, который решил поставить рекорд.

«Бля-а-а-а, — вопил он, заливаясь хлорными слезами и тыкая всем под нос свою руку, словно мы были в кабинете труда и ему только что отрезали конечности пилой. — А-а-а!»

Она укусила его, моя Глюмдальклич. Она изо всех сил укусила его в темноте раздевалки своими девичьими мелкими мушиными зубами прямо за запястье, она укусила его так, словно от этого зависела её жизнь, и прокусила ему артерию. Прибежали учителя, пострадавашего поволокли в медпункт, а из спортзала всё так же слышались равномерные удары мяча. Глюмдальклич улыбалась. Говорят, у неё на губах была кровь, и хотя я не видел этого, меня охватила такая ревность, что я не пошел вечером к моей удивительной подруге, я не мог. Прокусив ему руку до крови, она будто бы изменила мне, мне, её Гулливеру, мне, с которым у неё было столько тайн, мне, с которым у неё оставалось столько невысказанных разговоров.

Я не хотел её видеть. Только вспоминал, грызя пальцы, нашу последнюю беседу, и морщился от обиды.

«Ты так любишь историю, — спросила она как-то, выслушав от меня лекцию на тему нашей великой победы под Оршей. — Но почему? Объясни».

«Потому что тот, кто не знает своей истории, не имеет будущего», — ответил я поучительно.

«А если у тебя её просто нет, — не отставала она. — Если ты сама — есть, а истории — не было?»

«Так не бывает».

«Тогда скажи мне — где история мух? Например, вот этой мухи? А ведь у неё есть будущее».

Я не нашёлся, что ответить ей. Да и что можно было ответить на такую чушь?

А события между тем развивались быстро — у того, кто напал на Глюмдальклич в тёмной раздевалке и кого она укусила за его слепое и жадное запястье, началось заражение, да не просто заражение, а смертельно опасное для жизни заражение. Сыворотку укололи слишком поздно, он попал в больницу и его едва спасли, этого неудачливого игрока, любителя экстремальных развлечений. Всё это было так внезапно и серьёзно — он и правда чуть не подох, этот её одноклассник, будто внутри моей тайной подруги была отрава, будто она была не человеком, рот которого полон безобидной слюной, а какой-то рептилией или насекомым, или бродячей бешеной сучкой. Родители пострадавшего жаждали мести, в адвокаты никто не напрашивался, а я…

Что мог сделать я? Да я даже позвонить ей не мог, так как не хотел слушать, что скажет её осквернённый чужой кровью рот. На этих губах должна была быть моя кровь. Моя и ничья больше. У меня было такое ощущение, что кто-то кончил в мою Глюмдальклич, наставив мне рога. Я думал о ней — и чувствовал, как меня наполняет самое пошлое из мужских чувств: горечь упущенной возможности. Тогда оно охватило меня впервые в жизни — и сколько раз это случится ещё…

Пока мы не встретимся с ней снова. Здесь, в Замке.