Белая муха, убийца мужчин

Сверли мой череп, сверли, Босая. Ломай его, ломай, девочка. Души меня, души своими белыми колготками, своей белой сиренью, своим флагом с алым пятном. Я уже ничего не знаю об этом мире, я уже не знаю, кто я, я уже давно забыл, кто здесь люди и кто женщины. Мне уже больше не завязать эти шнурки, которые так долго пытались привести в порядок все, кому не лень. Я уже больше не Саха-Якутский, я босой, босой, босой Грильдриг в деревянном ящике на голых коленях той, которая не дает мне покоя. Мне и моему миру.

Что же ты, сваюшка, стала,

Аль на камушек попала?

Горела Ганна,

Босиком горела…

За стеной творилось что-то невероятное. Я сидел, одеревенелый, с тяжёлой, как с похмелья, головой и представлял себе соседнюю комнату: перекрестившись и взяв за руки-ноги Родинумать, все эти люди поворачивают статую головой к обойным цветочкам, и на груди их, словно прутья в пальцах экстрасенса, без устали дергаются широкие нательные кресты. Они размахиваются долго, туда-сюда, туда-сюда, они стреляют в самое сердце стены, что нас разделяет, они заряжают Родину-мать силой Гагарина, Туполева, Калашникова, Великой Русской Литературы и широооокой реки Волги. Сейчас они ударят тупым концом Родины, сейчас они ударят в нашу стену худым концом…

Как мы сваюшку затурим,

Так мы трубочки закурим,

Сама пойдет!

Задыхаясь от этой внезапной, так ясно нарисовавшейся перед глазами картины, я резко вскочил и выбежал из комнаты. Царонг спала, посапывая, опершись на Фаллический Символ — будто собиралась пустить пулю себе в подбородок. Песню было слышно и тут — как дыхание большого животного, которое просыпается в темноте, ещё слепой, но уже живой, скользкой, сжатой слишком низкими для неё потолками. Лестница вела вниз — там было спасение от этой ночи. Закрыв дверь в нашу тюрьму, где сидели загипнотизированные тяжёлой пьяной песней мои братья, женщины и люди, я шагнул в холодную сырую темноту. Мне нужно было увидеть Босую — как другим, бывает, надо срочно помолиться.

22. О ЧЁМ ПОЮТ ПРИВИДЕНИЯ

Темнота пахла чужими женщинами. Темнота пахла осквернёнными святынями. Темнота пахла незажжёнными факелами. Темнота пахла штукатуркой и подгоревшей едой. И в этой темноте я наощупь двигался по длинному коридору, ища на холодных стенах выключатель полнолуния.

Я уже бывал здесь, когда подручные Босой водили меня в башню — и ноги неохотно подсказывали, где можно споткнуться, а где — встретить лбом выступ стены. Можно было дойти до конца коридора и втиснуться в узкий проход, откуда лестница, извиваясь, вела в штаб главной террористки. Моей террористки. Можно было повернуть в полумрак, не доходя до балюстрады, и оттуда двинуться вниз, к выходу на замковый двор. Там, наверное, тоже была стража — возможно, там даже сидела Люба, та самая простодушная, сонная, прэлесьць-што-за-дзевушка Люба, которая думала, что знает всё об Истории и о Замке, потому что её этому учили. Люба, тело которой было осквернено ласками Джека Потрошителя, Люба-экскурсоводша, Люба, про которую никто бы не подумал. Если она сейчас тоже участница банды, ей, видимо, дали в руки Фаллический Символ. Интересно, что она сделает, если я попытаюсь выйти мимо неё на двор? Выстрелит? Произнесет свое последнее предупреждение? Или, может, бросится мне на шею, мучимая раскаяньем, жаждущая прощения, осознавшая, наконец, что она натворила? Бросится? Да, возможно. Но только после того, как выстрелит…

Я представил себе, что в меня стреляет женщина. Наверное, это позор — быть раненым или убитым женщиной. Воспринимается как недоразумение. Всё это было одним большим недоразумением — но когда оно закончится стрельбой, это будет уже вполне логично. Если в истории появляется оружие — оно должно когда-нибудь выстрелить. А если в истории оружием делаются Фаллические Символы — они должны что-то фаллически символизировать. Легче всего — смерть.

Ну, вот, например, она в меня стреляет. Что чувствует человек, когда в него стреляет женщина? Видимо, удивление. Сначала удивление — и только затем боль. Боль, неисправимую, бесконечную, круглую и зловещую — как луна над замком.

У женщины, вышедшей навстречу мне из туманного коридора, в руках ничего не было. Да и была ли это женщина — ко мне медленно приближалась странная размытая фигура. Закутавшаяся в белое, сама сотканная из белого. Темнота неспешно несла её прямо на меня, словно этот коридор был узкой рекой, а я — только камнем на берегу. Я не узнавал её, я не видел её лица, вместо него было полнолуние, и сама женщина была соткана из света луны, лунный призрак с босыми ногами, босыми, босыми, я слышал, как она наступает босыми ногами на паркет коридора. В высоких открытых окнах негромко пели насекомые, и где-то далеко за мной пировали мои товарищи по несчастью, которым я изменял, уже второй день подряд изменял с той, которую они ненавидели.

Ой гарэла Ганна…

Басанож гарэла…