Белая муха, убийца мужчин

«Говорит, он не может, говорит, это противоречит его демократическим убеждениям, — с трудом ворочая языком, перевёл Кунце, раскрасневшийся, толстый и тоже уже хорошо выпивший. — Мой тоже противоречит. Я уже сказал, это ваше внутреннее дело как суверенный нация. Мы иностраный граждане и требуем посол».

«Поджигай уже… Что тут палить, одни кости…» — услышал я из толпы голос одного из российских гостей.

«Сухие палки жарче горят!» — возразила его жена, прикладываясь к бутылке с медовым «бульбашом», изъятой ею на замковой кухне.

«А может, нашему писаке дать, — предложил с пьяным хохотом Виталик. — Вот ему понравится!»

«Я хочу, — закричала вдруг Виталикова жена. — Я три дня здесь мучилась, мысли всякие лезли в голову! Не хочу мыслей! Я счастья хочу! Нормального, женского! Будь ты проклята, ведьма!»

Она подбежала к Михаилу Юрьевичу и выхватила у него факел. Тот ухмыльнулся: «Бой-баба! Коня на скаку остановит!» И отошел, чтобы искры не долетели. Виталикова жена неумело ткнула факелом в солому и бумагу, ткнула ещё раз, она ещё никогда не сжигала ведьм, но огонь послушался женщину и занялся: снизу, медленно, но уверенно.

Я закричал, все рассмеялись. Я не мог этого видеть и поднял голову к небу — тёмному, в строгих звёздах прямоугольнику, что открывался над нашими головами с замкового двора. И, не веря своим глазам, увидел в освещённом окне башни женскую фигуру. Лихорадочно я перебирал варианты, кто это мог быть. Люба? Аленький Цветочек? Восставшая из мертвых Джек Потрошитель? Царонг? Немона Лиза? Кто?

Огонь занимался всё более уверенно. И тут Босая засмеялась как настоящая ведьма — хрипло, торжествующе, презрительно и победоносно. И будто подчиняясь её смеху, с неба обрушился дождь.

Откуда ни возьмись, невероятный, неожиданный, не подчиненный никаким законам, просто с чистого звездного неба, он повалил всё, что нагородили во дворе люди и женщины, он лупил их по головам, словно резиновыми дубинками, он разгонял эту демонстрацию человеческой справедливости, бил тысячей водометов по толпе, которая только что раздувала свои носы, забавляясь расправой. Гроза прибивала людей и женщин к булыжному дну двора, валила их на колени, они ползли кто куда, спасаясь от этой напасти, а я бросился к Босой, поднял брошенный кем-то нож и перерезал веревки. Избитые дождем, все в синяках мы пробежали по замковым коридорам — и я всё тянул за собой Босую, чтобы быстрее привести в безопасное место, а она не слушалась и смеялась, и тянула меня к лестнице. Наконец я сдался и позволил отвести меня в какие-то незнакомые покои. Один угол, второй, ниша, и ещё тёмный угол, лестница, дыра в стене, камни, камни, камни, каменный мешок и…

Розовые двери.

«Ну, прощай, — сказала Босая. — Мне, наверное, пора. Спасибо за приятно проведённое время. Да не плачь ты, придурок. Иди к своим, тебя, наверное, уже ищут».

Она поцеловала меня так грязно и неприлично, поцеловала, как пьяная проститутка, отдаваясь вся, от крови между ног до последнего волоска, что мне стало ясно: больше мы не увидимся. Мне не было места в её завтра. Мне вообще больше не было места.

Нигде.

Накинув на белое платье тьму, она ушла в свою ночь, по-девичьи, украдкой — как уходят в вечернюю сирень те, о ком ты никогда бы не подумал.

Даже если бы захотел.

30. НЕДОСКАЗАННОЕ

Не прошло и месяца с тех пор, как мы вернулись домой, а нас начали вызывать на допросы. Конечно, это слово — «допрос» — нигде не звучало, официально проводилось дознание в рамках следствия, и мы проходили по нашумевшему делу о террористическом акте исключительно как потерпевшие и свидетели… Но, холера на вас, я с полным правом могу назвать допросами эти бесконечные, грубые разговоры в тесных кабинетах. Отношение к тем, кто три дня просидел в заложниках, было совсем не таким, которого мы ожидали. Всеобщее (я бы даже сказал, значительно преувеличенное и иногда попросту фальшивое) сочувствие, которым нас встретили после освобождения из Замка, сменилась такой же всеобщей подозрительностью — с нами поступали так, будто мы были виноваты в случившемся. Будто террористки растворились среди нас — и задачей следствия было их выявить и наказать.

Следователей особенно заинтересовала та тряпка, что висела в поспешно оставленном террористками штабе — грязно-белая тряпка на стене, кусок ткани от неизвестного платья, на котором темнело некогда ярко-алое, а ныне бурое пятно. Эксперты быстро обнаружили, что это кровь, и, разумеется, определили группу и резус фактор — впрочем, это мало что дало следствию, да и, как мне показалось, им было важно понять, какой политический подтекст имел этот символ. Естественно, о происхождении ткани и пятна на ней я ничего им не сказал — как и о многом другом, известном только мне, Босой и её девкам. Теперь это была наша тайна — и иногда я чувствовал удушливый страх, думая, что Босую всё равно поймают и она расскажет о моей роли в этой нашумевшей истории.

«Но ведь она не расскажет, — убеждал я себя. — Нет. Она — не расскажет. Она рассмеётся им в лицо».

Моя Глюмдальклич, которая потеряла своего Гулливера.