Белая муха, убийца мужчин

Так мы все по одному разговаривали со следователями — и каждый молчал о своём. Ведь каждому из нас, пленных Замка, было о чём промолчать.

Во время этих бесконечных хождений по коридорам государственных учреждений я встретил как-то совсем незнакомую мне женщину, которой на вид было лет сорок пять, не больше — но из глаз, красных, бессонных, пустых и больных, на меня взглянули такие старость и безнадежность, что я не мог больше смотреть и каждый раз отворачивался, натыкаясь на неё в дверях кабинетов. Её таскали на допросы вместе с нами, на неё все время кричали, а однажды, как мне показалось, даже ударили, и её распухшая щека, которую она прикрывала, пробегая мимо меня к туалету, была этому подтверждением. Впрочем, я промолчал и здесь. Мне совсем не нужно было лишнее внимание к моей персоне. Я хотел одного — чтобы от меня наконец отстали.

Потом мне рассказали, что это была мать Джека Потрошителя. Той самой Потрошительницы, через тело которой мы так ловко переступали, вырвавшись на свободу из нашей тюрьмы. От этой женщины требовали подробного рассказа о всех знакомствах её непутёвой дочери — но что могла рассказать эта женщина, когда её ужасная доченька уже лет десять не напоминала о себе? «Так не бывает, — говорили ей следователи. — Чтобы ни разу не позвонила, чтобы не передала через кого-то, что, типа, мама, всё нормально, жива-здорова. Вы что-то не договариваете. Через кого она держала с вами связь?»

Мы все им что-то недоговаривали. Мы все были связаны заговором молчания. Это просто надо было выдержать до конца. Стараясь не смотреть друг на друга, мы входили в кабинеты с решётками на окнах и недоговаривали, замалчивали, выкручивались. Мы были настоящие преступники, а не девки Босой. Мы сами держали себя в заложниках десятилетиями — и теперь должны были ответить за это.

Шпецля и Кунце я видел на допросах лишь однажды: первый действительно нашёл себе в Замке жену и увез её в Австрию. А с Кунце мы обменялись мейлами и он написал мне, что «Песни про зубра» на немецком он так и не нашёл, что сейчас ездит охотиться исключительно на зебр и что приглашает меня в гости в Ганновер. Я не мог к нему поехать, во время следствия нам всем был запрещён выезд из страны. А в Минск приехали две иностранные следовательские группы, одна из России и одна из Интерпола — и нам пришлось работать сначала с первыми, а затем и с другими, в сотый раз рассказывая то же самое, только теперь уже с переводчиком.

Как-то после очередного допроса я встретил в коридоре Рыгора — мы вместе вышли в сквер и остановились покурить возле памятника какому-то герою. Герой презрительно смотрел на нас, выставив вперёд грудь и заслоняя спиной солнце — будто намекал, что ему стыдно стоять рядом с нами и что если бы он оказался в Замке, то показал бы всем, как и кого нужно ставить раком. Приглушёнными голосами, чувствуя взаимную приязнь, мы обсудили актуальные проблемы современности.

«Читал, что сказал главный сексолог республики, — спросил Рыгор, нервно сбрасывая пепел. — У мужиков, которые моют посуду, понижается тестостерон. Научно доказанный факт!»

Я многозначительно хмыкнул.

«Я как-то чуть не помыл, — признался он, застенчиво следя за моей реакцией. — Потом у меня с женой конфуз вышел. Теперь ясно, почему. Так что береги себя».

«Буду», — пообещал я, и глаза Рыгора засветились от осознания собственной мудрости.

Докурив, он предложил, как они все говорят, «взять чарку» где-то поблизости, но я отказался. Мне была нужна не рюмка. Мне была нужна женщина. Совсем другая, не испорченная Замком женщина, руки которой не имели отношения к фейерверкам и ночным допросам.

Мне нужна была женщина, которая ничего не знает. Женщина-ковер, которую нужно выбивать раз в неделю и ни о чём не думать.

Я изо всех сил старался забыть о Босой. Страна Замков старалась забыть о нас и накапливала тестостерон. И, наверное, у всех нас получилось бы забыть то, что нужно, и остаться теми, кем мы были до той злополучной экскурсии. Ведь всё понемногу налаживалась. Хит про Ганну вышел из моды, по радио в автобусах и поездах, в такси и деревенских домах, в ушах и головах звучали совсем другие песни — хороший повод и подходящий фон для забвения.

Мы жили и молчали. Молчала страна. Молчала осень. Мы все что-то недоговаривали. А на холме, в самом сердце страны, стоял Замок.

Замок, в который больше никого не пускали. Пустой Замок, в котором больше не осталось никаких привидений. Величественный Замок с красными стенами и тёмными башнями, Замок, похожий на голову индейца с закрытым ртом.

Но вот однажды ночью индеец задрал голову.

Где-то внутри Замка раздался треск — и вся его громадина приподнялась над землёй, в последний раз обведя бойницами окрестные деревни и местечки. Приподнялась, вздохнула и лопнула — некоторые клянутся, что грохот был слышен даже в столице. Думаю, брешут — в Минске любят выдумывать легенды.