Белая нить

— Сомнительно, — превозмогая дрожь, Олеандр набросил на труп плед и покинул лекарню.

[1]Танглей — северо-водный клан. Его населяют три народа: океаниды, нереиды, наяды.

Узы по ошибке

К отцовскому дому Олеандр шел наугад. Он и сам сомневался в заказном убийстве, но прежде чем удалиться на дежурство, Драцена еще сильнее пошатнула этот вывод.

Пошатнула двумя словами:

— Может, вырожденец?

Может…

Два Творца корпели над миром, населяя его существами. Первый — Тофос. Его подданные, к примеру, дриады. Второй — Умбра. Он слепил и наделил чарами, к примеру, фениксов. Бродили по земле гибриды — двукровные, зачатые в безвредном союзе. Им даровали жизни создания, пустившие корни от одного Творца.

Бродили по земле и вырожденцы, зачатые в союзе вредном. Двукровные-одарённые. Несущие чары двух Богов.

Как рассказывал Олеандру отец, вырожденцы часто погибали, толком света белого не узрев, реже — во чреве матери. А ежели они выживали, удел их подстерегал скверный — принять смерть от рук тех, кто их породил.

Зелен лист, не всегда. В ином случае выродков не существовало бы. Да и проблем с ними тоже.

Они отражали две чистые силы, их хитросплетения. Жаль, цену за мощь платили высокую. Чем старше становился вырожденец, тем свирепее в нём разгоралась борьба сущностей.

Силы Тофоса давили силы Умбры, силы Умбры давили силы Тофоса. Клинки их противостояний иссекали сознания выродков. Испещряли их разумы в пыль удар за ударом и подталкивали к падению на дно безумия. Растерзанные и изломанные, к двадцати, может, к двадцати пяти годам они превращались едва ли не в хищников, уже не способных отличить друга от врага.

В идеальные орудия убийства, которым, как показал печальный опыт, никто не ровня.

Свихнувшемуся вырожденцу не нужны подоплёки, чтобы отнять чужую жизнь.

А лимнады, соседи дриад, недавно прислали письмо в Барклей — сообщили, что лицезрели ламию-граяду. Граяду!

Перед внутренним оком Олеандра с кристальной ясностью развернулась картина, как Спирея выгибается, пронзённая грозовой стрелой. Как её охватывает пламя, изжигая крики и мольбы. И он прильнул к стволу; разум отказывался принимать воображенное за правду.

— Боги!

Поход в лекарни вымел из тела крупицы сил, которые питали тело. Чтобы сдвинуться с места, казалось, потребовалась вечность. Но потом Олеандр ускорил шаг, раскачивая подвесной мост.

К родной хижине он ступал уже твёрдо.

Их с отцом обитель занимала два яруса: второй и третий. Она овивала дерево, пронзенная стволом и увенчанная толстым и распластанным, словно разомлевшим от жары, рыжим бутоном. Он красовался на ветвях. Но раскрываясь поутру, затмевал их, ощериваясь тычинками.

В иные вечера Олеандр любовался цветком, не раз отрисовывал его, устроившись в тени крон. А ныне лишь бегло оценил. Невидимые ветра дули в спину, заталкивая его в укрытие.

Он не вошёл — ввалился в хижину. И упал на рулоны с шелками, сваленные в углу. Череда покалываний пробежала по телу, разгоняя кровь. Он был дома, в стенах трапезной, окутанных тишиной.

Как ускакал его отец невесть куда, так и вымерла их обитель. Не тянуло с веранды курительными благовониями, не слышались шелест книжных страниц и редкие покашливания.

Но что хуже — бразды правления пали в клешни Аспарагуса.

Олеандр кожей ощутил чужой взгляд. Острый и колючий, изучивший его от макушки до пят столь же цепко и пристально, сколь лекарь оглядывает захворавшего с неведомым недугом.

— Явился, — растревожил безмолвие до боли знакомый голос. Фрезия? — Могу я спросить, где тебя носило?

Он приподнялся на локтях. Открыл сперва правое веко, потом левое. И надежды на неполадки со слухом рассыпались пеплом. У ствола, устроившись на подушке с золотыми кисточками, восседала его суженая.

— Дозволь и мне тогда спросить, — выдавил Олеандр, размышляя, не отдаться ли на растерзание хинам, пока невеста, чего доброго, не довела его до греха. — Кто впустил тебя в дом владыки?

— Вы дверь не заперли, — с запинкой отозвалась Фрезия. — И я решила… Я просто хотела…

— Застать меня врасплох? — догадался Олеандр.

Мрачная тень залегла под глазами Фрезии. Как ни странно, они засверкали ярче, будто к ним поднесли подожжённую ветвь. У Олеандра вспотели ладони, а губы, напротив, пересохли.

Дурной знак!

— Прошу, больше не заходи без спросу в дом владыки, — выдохнул он. — Во-первых, это неправильно. Во-вторых, ты можешь попасться стражникам. Оно тебе надо? Доложат твоему отцу, и он тебя… Хорошо, если просто в хижине на месяцок-другой запрёт.

— Я не настолько глупа, Олеандр, — Фрез фыркнула и надула губы. — Я не попадусь.

— Может быть. И тем не менее…

Он поднялся с шелков и подковылял к чану с водицей.

Трапезную окутывал полумрак. Из вороха златоцветов, прилипших к потолку и стволу, тьму разгоняли лишь два. Золотые отблески рассыпались по воде, уползали в её глубины, подсвечивая плавающие лепестки — будто лодки по озерцу плавали в полночном свету. Едва ли Олеандр сумел бы сказать, сколь долго простоял, опираясь на чан и пялясь на свое усталое отражение. Просто в какой-то миг в уши вторгся скрип половиц, голова снова заработала.