Белая нить

Аспарагус так и не поговорил с Азалией. Она дозволила ему спуститься под землю и попросила подождать. Пятерых вырожденцев он встретил, пока ступал за ней тенью. Спросил, скольких двукровных она пригрела под листьями. Но ответа не получил. Она только ухмыльнулась — едва заметно, опустив взор, и тени от ресниц задрожали на её веках.

Третью ночь кряду Аспарагус томился в затхлой, пропахшей сыростью пещере под покровами почвы, где вырожденцы прорыли тоннели и логова. Нашлось между их убежищем и лесным поселением кое-что общее. Во-первых, и там, и там чужак заплутал бы без провожатых. Во-вторых, галдёж двукровных порой терзал уши столь же нещадно, сколь и трёп дриад, гадающих поутру, женит Фрезия на себе Олеандра или тот раньше умом пошатнется.

Видят Боги, смеживая веки, Аспарагус порой даже терялся, не понимая, где пребывает.

Ещё и мысли не давали покоя. Вспомнилось время, проведённое с Азалией.

Вспомнились слова владыки Эониума:

— Женившийся на ней познает, — изрёк он лишь однажды, прозрачно намекая на дочь.

Изрек, снедаемый гневом — и как в воду поглядел. Ведал бы он тогда, что слова его явятся пророческими, наверное, выколол бы очи всем, кто упивался очарованием Азалии дольше положенного.

Истинно, радости благословлённого брака она не познала, но мужчин завлекала в сети играючи. Любых. Не только тех, кои вздыхали ей вслед, питая недвусмысленные побуждения. Многие шли ради нее на риск. Многие свершали глупости без оглядки на последствия.

Каладиум, Аспарагус, Лета́, Антуриум… Даже владыка Эониум, милостивые Боги!

Стальной Шип, кой выносил смертные приговоры быстрее, чем пылинки смахивал, вызнав об утехах дочери с наследником Танглей, избрал ей в наказание отречение от рода и изгнание, но не казнь. По-разному расценили его деяние. Преимущественно дриады сошлись во мнении, что погибель — кара щадящая. Долгое время Аспарагус придерживался мнения схожего. Но чем дольше созерцал метания владыки, чем чаще утихомиривал его, когда кто-то кланялся ему не столь низко, сколь приписывали устои, тем гуще разум заполоняли сомнения.

Был еще один поборник того решения: Тень Океана — Ваухан, былой правитель Танглей, отец Лета́. Рассуждать о его решениях все равно что на чужбине свои устои диктовать.

Но Эониум… Из всего вытекало, он попросту пощадил дочь и отпустил в свободный полет.

Ведал бы он тогда, что она падет на дно, наверное, казнил бы её. Словом, обратился бы к мечу расправы — надежному, никогда не подводившему орудию, кое раз и навсегда отсекало тягу к бунтарству.

Ведь позднее Азалия и Лета́ подарили жизнь двукровным детям.

Аспарагус прищелкнул языком, гоня прочь безотрадные мысли. Безуспешно. Размышления оголили замшелую боль. Крах эпохи Стальных Шипов мог бы связать их с Азалией узами близости. Мог бы, ежели бы ранее на пути Азалии не встретился Лета́, ежели бы она не понесла от него.

Что за дрянные мысли? Аспарагус едва не наградил себя пощечиной. Ужель в нем до сих пор теплятся чувства к Азалии? Спустя столько лет? Ну не глупец ли он? Не безумец ли?

Чтобы восстановить душевные опоры, пришлось воззвать к разуму и припомнить, чья кровь бежит по его венам.

Ожидалось, что Каладиум появится в мгновение ока, засыплет Аспарагуса руганью, проклятиями и плевками. Но нет. Только накануне, когда из коридоров потянуло кровью, откуда-то сверху прозвенел его истошный вопль:

— Мы договаривались!

— Я обещала подумать, — сухо, даже безразлично ответила Азалия.

— Можно мне уже поесть? — вклинился в разговор третий — похоже, подросток.

— Нет, — отрезала Азалия. — Сперва приведите в чувства огневика, потом возьметесь за трапезу.

Огневика? Аспарагус моргнул. Вдалеке что-то шлепнулось — будто кусок сырого мяса кто уронил. Он ума не прикладывал, что там творилось. Но восполнять пробел в сведениях не торопился, ибо в неведении — благо.

Крутящаяся голова ничего не видит, — сказал ему однажды Антуриум. — Выборы, кои существа свершают в спешке и суматохе, размениваясь на все и сразу, чаще ошибочны, неразумны.

Зелен лист, соседство с исхудавшим ведром, куда предлагалось справлять нужду, угнетало. Но Аспарагус не спешил высовывать из пещеры носа — не спешил ровно до тех пор, пока ноздри не защекотал запах духов. Рядом послышался шелест шагов, и Аспарагус вышел в коридор. Но тут же отступил обратно в нору. Каладиум пронесся мимо столь стремительно, что плащ его надулся крылом, а каблуки сапог наплодили в почве вмятин.

— Постой! — крикнул ему вдогонку Аспарагус, и собрат замер, словно в стену уперся.

— Ты! — процедил Каладиум и обернулся. Он сжимал и разжимал кулаки, казалось, выжимая омывающую пальцы кровь. — Стало быть, ты доволен? Счастлив, надо полагать? Не обольщайся. Своей смертью все равно не подохнешь. Пощадив тебя, Азалия лишь уважила прошлое.

Аспарагус выдохнул и посмотрел на былого сослуживца. На знакомое лицо, достойное героя любовной повести. На броские, полные неприкрытой боли, глаза в сети кровоподтеков.

И спросил:

— Было время, когда ты нарекал меня приятелем?

— Что за?..

— Просто ответь.