Белая ночь

Должно быть, заранее на этот час была условлена у них разлука. Стенька сопел, а та не плакала, знающая все вперед, привыкшая к мысли о расплате. Она стояла с покорными руками, воровская жена, и вдовий облик ее был неотделим от образа белой ночи, проходящей по няндорским пространствам. Вдруг багровая волна, подымаясь снизу, залила Стенькино лицо; оно распухло, исказилось, и рот его, развороченный страданьем, мучительно метался в нем. Он крепко держался за решетку, точно какой-то вихрь, набежав сзади, мог продавить его сквозь лилейные эти шипы; так прошла минута. Стенька прощался с миром и со всем, что было ему дорого в нем. Потом багровость отлила, и краска, серая, как небеленый саван, одела безразличное лицо. Он махнул рукой и отвернулся. Прощание кончилось.

Рискуя получить смертный удар от вора, Кручинкин сунулся к окну, но увидел только спину женщины, которая удалялась.

– Стыдись… куда заглядываешь! – сказал Стенька расслабленно и не ударил, даже не отпихнул.

Уже отбуянила в нем душа, и все бывшие с ним приняли это как недобрый признак и начало их сообщего конца. Как только что окно, сейчас дверь сделалась самым значительным местом в камере: оттуда придут. Каждый шорох или даже слабое скольжение вещи стало привлекать настороженное внимание осужденных. Никто не двигался. Всходило солнце. Легкий рисунок окна отпечатлелся на полу. В тишине полз еле слышный безостановочный всхлип: это плакал хлюст в фуражке, плакал без всякого оживления, плакал о мерзости своей, доставлявшей ему радость.

– Эй… наизнанку выверну! – сквозь зубы крикнул на него матрос, и с этой минуты к нему перешла власть в камере.

Тогда – он запоминался навеки – раздался звон шпор, и одна дребезжаще призвякивала при каждом шаге. Потом, точно крался вор, в скважине осторожно простучал ключ, но почему-то все подумали, что к ним ведут нового временного сожителя по камере.

– Ловись, ловись, рыбка, большая и маленькая… – умышленно громко пошутил матрос, но он ошибся.

Впалыми глазами шаря перед собой, вошел Пальчиков; следом за ним конвойный солдат внес на цыпочках стул и поставил у стены. Дверь закрылась, но замок не прозвучал никак. Медленно, точно соблюдая ритуал, поручик сел на стул и глядел на матроса, пока тот не зашевелился.

– Ежели в гости пришел, так в тюрьму за этим не ходят. И потом: сам на стуле расселся, гад, а мы, ровно поленья, по полу… – сказал матрос, подходя ближе.

– Садитесь, если вы устали, – сказал поручик, приподымаясь.

Отступив, матрос размышлял о странном этом поведении.

– Скоро нас кончат?

– А вам очень хочется? – поднял брови поручик.

– За тем и шел! – резко сказал матрос. Он внимательно приглядывался к Пальчикову. – Ты из Волчьей сотни?.. Ну, я так и знал. Это твой отряд Кодшу обходил?

– Мой, – сказал поручик.

– Собачья публика… Зачем же было мост-то подрывать! Ты уж людей коси, а мост, кто б ни победил, все равно заново надо строить. Эх, грамотные!.. Ну, гад, кончат-то нас скоро?

Пальчиков заговорил лишь через минуту, когда потребность в прямом ответе уменьшилась.

– Скажите… – он помялся, – гражданин, у вас найдено письмо из Вятской губернии… за хлеб благодарят… это от жены?

– Нет, сестра, – сказал матрос, – а что?.

– Хорошая у тебя сестра.

– Ну, это не твое дело. Ну-ка, дай папироску, раз пришел. Твое дело хозяйское… – Он, видимо, хотел поскорее закончить бесцельный разговор.

– Я не курю, – ответил поручик. Однако он поискал в кармане и поспешно достал деньги. – Если хочешь курить, возьми деньги и сходи к Анисье… знаешь, это угол Вознесенского и Соборной. Купи себе папирос… для всех купи. Возьми с собой вон того парня, он все знает… – Он указал на Стеньку, окаменело стоявшего у стены и уже как бы простреленного.

Матрос зорко оглядел поручика, но он ошибался, полагая, что понял его намерение.

– Нет, голубок, – сказал он твердо, и темные жилы разбежались по лбу, – отсюда нас только силой выведут!

Пальчиков молчал, и оттого, что он равнодушно принял отказ матроса, того посетила последняя и верная догадка.

– Давай деньги! – тихо сказал он. – А там нас пропустят? – кивнул он на дверь. – Эй, пойдем, воряга. Ну, спасибо тебе… за папироски! – очень просто сказал он, толкая впереди себя перетрусившего Стеньку; Пальчиков не обернулся.

Очевидно, часовые уже имели распоряжение поручика. Скоро мимо окна прошли двое: Стенька все оглядывался, а матрос шел тихо, чуть опустив голову. Они не разговаривали, и, хотя шли по ровному месту, было в ногах ощущение, точно спускались с горы.

– Слушай… – сказал Пальчиков гимназисту, проследив их уход глазами, – иди навести отца. И не беги по улице, а то стрелять будут…

– Потом прикажете вернуться сюда? – взволнованно щупая пряжку ремня, спросил гимназист.

– Дурак, – брезгливо кинул поручик, и ему стало скучно. Гимназист торопливо сбирал вещи с пола – шинель и берестяник, которым снабдили его дома в последнюю дорогу. – Оставьте вещи здесь. Надо же соображать иногда… – резко прибавил Пальчиков и почти в лицо отпихнул его, когда тот послушно кинулся к его руке.