Белая обезьяна, чёрный экран

Я открыл люк, встал на верхнюю ступеньку и, держась одной рукой за лестницу, протянул другую руку девочке. Она упёрлась коленом в моё плечо, и я, рискуя грохнуться со стремянки, как пьяный матрос со сходни, — спустился вниз с девочкой, сидящей буквально у меня на шее.

— Ставь на пол! — скомандовала она, коснулась пола сандалиями и отряхнула подол.

Я открыл рот, чтобы спросить наконец, как её зовут, но девочка уже развернулась и, засунув руки в глубокие карманы своего огромного платья, прошла в комнату, где в одно мгновение растворилась, как не было.

* * *

Ночью я несколько раз просыпался. Свет в квартире не гас ни на минуту. Туда-сюда сновали люди. Или не люди. Словом, я попал в огромный плацкартный вагон, который ехал к чёрту на рога и увозил меня в своём тошнотном дыму.

Я был уверен, что всю ночь провёл на неудобном диване. Однако наутро проснулся на полу, рядом со стремянкой, укрытый чьим-то ватным спальником с горелой дырой и оплавленным наполнителем. По квартире всё ещё ходили, но никто уже не шумел. Потом я услышал чьё-то тихое пение. Слов не разобрал, но понял, что поёт женщина.

Я поднялся и шатаясь пошёл искать уборную. На обратном пути заглянул в комнаты. На табуретке, придвинутой к дивану, сидел Григорьич, а за его спиной раскачивалась незнакомая светловолосая женщина в белой широкой блузке. Она массировала ему голову и напевала с закрытым ртом однообразную мелодию. Глаза её были закрыты. Седоватые лохмы Григорьича как живые шевелились под её пальцами. Сейчас Григорьич показался мне совсем старым.

Услышав мои шаги, Григорьич дёрнул головой.

— Людмила, хватит, — сказал он женщине. — Не помогает. Лучше дай воды.

Он неловко наклонился вперёд, и я испугался, что хозяин галереи сейчас упадёт на пол, но он удержался.

Людмила зажмурилась, сделала движение, будто умывает руки и стряхивает воду. Потом открыла глаза и босиком прошла на кухню. С кухни раздался звон, плеск воды из-под крана, а потом опять — мелодичное мычание.

Я подошёл к Григорьичу. Дышал он тяжело, руки были холодные. Еле-еле нашёл его пульс и поразился, как слабо и часто колотится артерия под моим пальцем.

Он только мотал головой: дескать, отстань, уйди.

Вернулась Людмила со стаканом воды, но Григорьич, отпив глоток, вернул стакан, встал и с трудом переместился на диван.

Что бы сделал на моём месте настоящий врач? Что?

Я понятия не имел. Мне было просто страшно, и всё.

— Усадите его! — сказал я Людмиле.

Она стояла как вкопанная.

— Я медбрат. Усади его! — крикнул я, хватая Григорьича за плечи.

Я почти не соврал. В девятом и десятом классах, на УПК я работал в больнице. Правда, не медбратом, а санитаром. И всего один день в неделю. Но Людмила послушалась. Григорьич шатался, однако сидел.

— Где болит? — крикнул я, пытаясь заглянуть ему в глаза.

— Не болит, — Григорьич говорил с трудом, медленно и осипло. — Колотится. И дышать трудно.

— Вызывайте скорую! — крикнул я Людмиле.

Но Григорьич замотал головой.

— Не… Не вздумай, — прохрипел он. — Здесь галерея… Нас всех на хрен отсюда… Понял?

До меня дошёл наконец ужас всего произошедшего. Скорую вызывать было нельзя. Где скорая, там и милиция. Он прав. Передо мной сидел умирающий человек с пульсом под двести, а я ничего не мог сделать.

Людмила молчала. У меня в голове блеснула идея.

— Тужься! — крикнул я Григорьичу и потряс его за плечи. — Слышишь меня?

Он помотал головой и попытался лечь, но я поймал его и снова крикнул в ухо:

— Это рефлекс такой! Потужишься — трепыхаться перестанет! Тужься давай. Ну?

Я схватил его запястье. Лицо Григорьича покраснело. Он и в самом деле напрягся. А что ему оставалось? Пульс под моими пальцами отчётливо замедлялся на высоте напряжения, но когда Григорьич выдыхал — возвращался к прежней частоте. Я помнил этот приём, а больше ничего не помнил.

Бросился к своей куртке. Она валялась за диваном, нетронутая. Записная книжка во внутреннем кармане была тоже, по счастью, цела.

Я влетел обратно в комнату. Женщина смотрела на меня удивлённо и растерянно.

— Телефон в квартире есть?

Женщина нахмурилась и в первый раз за всё утро заговорила — низким, неуверенным голосом:

— Нет.

— Я выбегу сейчас. Позвоню себе на работу. Врачам. Они скажут, что делать. Сам я не врач, только медбрат.

Людмила закивала.

— Дайте рубль, — я протянул руку. — Вдруг что купить скажут. У меня нету, дайте!

Обернулся к Григорьичу. Боялся, что он отключится.

— Тужься, слышишь? Работай!

Людмила выбежала в другую комнату и сразу же вернулась, протягивая мне замызганную трёшку и мелочь.

— Где автомат?

— На углу, в сторону Конюшенной.

— Где аптека?

— На Невском.

Выбегая, глянул на номер квартиры. Уже учёный. Больше не потеряюсь.

Какой-то идиот занял телефонную будку и трепался там, кажется, целую вечность.

— Мне срочно! Человек умирает! — крикнул я в лицо очкастому человечку в шляпе.

Он вымелся из будки, и я набрал номер отделения.