Белая обезьяна, чёрный экран

— Ну да. А кому ещё? Считайте его своей печатной машинкой.

молчание.

— Доктор, выпишите мне другие лекарства. Те, что я пью, — не работают.

— Что вы хотите?

— Транквилизаторы.

— Вам они не показаны, вы ведь знаете.

— Знаю.

— Мы будем работать с тем, что есть. А потом и вовсе уйдём с препаратов.

молчание.

— Всё время мысленно возвращаюсь к ней.

— Это хорошо.

— Чем это хорошо? Сейчас приплетёте старика Фрейда?

— При чём здесь Фрейд? Я думаю о другом. О родителях. Удивительно. Давно умерший человек вдруг может взять и заговорить.

— Вы о моей писанине?

— Скорее о себе. Я тоже дочь своего отца. И знала-то его не очень хорошо. Он дневал и ночевал в клинике. Когда я пошла работать, он меня не опекал. Но мне постоянно приходилось сталкиваться с его авторитетом. Всю жизнь я искала свой стиль, доказывала себе, что я человек самостоятельный… Ну, вы понимаете. Мы оба с отцом пережили тяжёлые времена. Нас ломали. Мы боролись с системой, иногда действовали исподтишка. Мой отец уже давно умер. И вот сейчас я замечаю, что, когда готовлюсь к лекциям для студентов, в конспектах строю фразы так, как это мог делать только он.

— Прекрасное откровение, доктор. Но меня оно не утешает.

— И не собиралась утешать вас.

— Хотите сказать, моя сумасшедшая мама говорит моими словами? Поздравляю вас, коллега, а то я не знал, что ранний Альцгеймер всегда наследуется.

— Никто не знает, что и как наследуется. Даже генетики. Видела ваши опросники. У вас нет болезни Альцгеймера.

— Тем хуже. Значит, даже генетика ничего не объясняет.

— Каждый мнит себя уникальным.

— Вы меня оскорбляете.

— Ничуть. Наоборот, я жду продолжения.

молчание.

— О чём хотите почитать?

— Мы только что говорили о стиле работы. Хотела бы узнать, как вы работаете сегодня.

— Обыкновенно.

— Это правда, чтобы реанимировать больную, вы влили в неё все лекарства, которые были в отделении?

— Помните девяностые? Иногда в отделении имелся только физраствор и самое элементарное: папаверин, атропин…

— Да, конечно. Помню.

— Я действовал наугад.

— Поэтому больше не работаете в реанимации?

— Не верю в приметы. Просто совпало.

— А вы знаете, что в некоторых примитивных племенах, когда проходит инициация мальчиков и они подвергаются жизненно опасным испытаниям, в конце их ждёт самая сложная проверка? Догадываетесь, какая? Проверка безразличием. Вообразите. Мальчик возвращается в племя и ждёт, что его примут с почестями. Он преодолел все преграды! А племя не обращает на него никакого внимания. Никто с ним не общается. И он думает, что не прошёл испытания. Представьте себе, как ему тяжело. И только через три дня шаман разжигает костёр, девушки вплетают в волосы цветы, музыканты достают свои барабаны… Но перед этим — три дня позора.

— Недалеко же мы ушли от папуасов.

— О! Ещё как недалеко. Расскажите мне о каком-нибудь недавнем пациенте. Наверняка был тот, кого вы хорошо запомнили. И ещё: вы же понимаете, что тут не на кого производить впечатление.

— Да уж. Рядовому врачу не с руки тягаться с профессором.

— А я думала, вы видите во мне ещё и женщину.

— Пытался скрыть.

— Не пытались. Но речь не об этом. Не описывайте успешный диагностический случай. Я и так знаю, что вы хороший врач. Мне интересны люди. Те, которых вы описываете.

— Сколько писать?

— Сколько хотите. Я читаю быстро.

6 марта 2023 г.

Мама Надя умерла в самом что ни на есть цветущем Альцгеймере, ей было пятьдесят девять. На дворе стояли девяностые годы, я учился в интернатуре и не имел ни денег, ни связей. Своевременное и правильное лечение застарелой гипертонии было упущено, что, пожалуй, только ускорило мамин уход. Слабоумием, судя по рассказам, страдал и дед Сергей, которого я никогда не видел. Прожил он гораздо дольше, но мне кажется, это никому не принесло счастья. Говорили, дескать, я похож на деда: ростом (оба — коротышки), осанкой (лёгкая сутулость) и глазами — не знаю, что в них этакого, но мама, упоминая о нашем сходстве, всегда улыбалась. Да ещё очки: когда я рассматривал фотографии, замечал: они у нас с дедом почти одинаковые и даже сидят так же. С отцом я никогда знаком не был и не могу сказать, чем я на него похож. Может, цветом волос? Может, и мой отец рано поседел? Уже не угадать. Да и вряд ли я стал бы разыскивать чужого человека, чтобы ответить на все эти вопросы.

Будучи ещё в ясном уме, мама работала в клинической лаборатории. Она весь день смотрела в микроскоп и считала количество лейкоцитов в анализах мочи. Тогда она была ещё просто мама, а не мама Надя. Звать маму Надей я начал тогда, когда до меня дошло, что она ничего не помнит: существительные, а среди них имена собственные, первыми пропали из её памяти и речи.