Белая птица

— Что? Что? — сказала Анна, выпрямляясь. И смахнула габардиновую фуражку со стола на пол.

Антоннов бесшумно встал, поднял фуражку, подул на нее и взял со стола тетрадочный лист, на котором Анна писала.

— Да… понимаете… да… — сказал он.

Скорей всего, Анна отдала бы ему свое сочинение. Но он поторопился.

— Сережа, — слабенько позвала она. Мальчик тут же возник на пороге. — Милый, возьми у дяди бумагу.

Сережа переложил гайку из правой ладони в левую и взял у дяди бумагу. Анна разорвала ее.

Тут только Антоннов закряхтел и кашлянул в кулак.

— Ну, это мы еще посмотрим, — сказал он вполголоса. — Еще сто раз вспомнишь, пожалеешь. При всей своей политической близорукости…

Унизительное чувство стыда, боязни, отвращения сжало горло Анны.

— Послушайте, несчастный человек. Неужели вы верите, что правы?

Антоннов стоял к ней боком.

— Что значит — правы? Что значит — верю? Много думаешь, понимаете. Меньше думай… Несчастный, несчастный… Счастья не бывает, понимаете. А есть государство! Вот чего заруби себе на носу. На нас все держится — не на вас! Как всегда было, так и будет. И по гроб твой муж не сымет с себя, что он подобратый в Средиземном море… И Чкалов вам с рук не сойдет! Врешь. Этот номер у вас не выйдет.

Антоннов надел фуражку и ушел, хлопнув дверью.

Из кухни прибежали тетя Клава и Зинаида.

— А он кто? Почему он… про Че-калова, а?

— Потому что он рыжий, как Вовка, — сказал Сережа.

До позднего вечера Анна старалась вымести из памяти скрипучий голос, фуражку, желтые руки Антоннова. И не могла. А вот забыть его слова — ни те, ни другие — Анна не пыталась. Их надо помнить.

Однако время, время… Пора одеваться, пора идти! Стрелка часов подползает к девятке. Анна ждала этого часа целый год, целую жизнь. Близится разговор другой, настоящий… Очень содержательный разговор — о том, на ком действительно  в с е  д е р ж и т с я.

Около одиннадцати часов вечера Анна с Сережей, немые, глухие от волнения, были далеко за Красными воротами, на тихой улице, мало известной в Москве. Тетя Клава, на ночь глядючи, не решилась пуститься с ними в путь, и Анна пожалела, что позвала ее.

Крупными мохнатыми хлопьями пошел снег, как на Ульбе… Сережа волновался: не сорвется ли? Но Анна успокоила его: только если туман или шквальный ветер.

Улица была безлюдна. Анна стояла на углу, в начале короткого крутого спуска к заводским воротам. Сережа прокрался к ним поближе и притаился где-то в темноте.

Поверх дощатого забора, за асфальтовым двором, Анне видно было здание с узкими окнами высотой в несколько этажей, видно с фасада. Оно смутно серело в глубине заводского двора, но правый его угол казался мазутно-черным и острым, как нос корабля, потому что с торцового бока здания, где до́лжно быть глухой безоконной стене, исходил слепящий свет, словно из летки домны. Увидев этот свет, Анна перестала дышать: там нет стены! Свет лился из глубины сборочного цеха, из материнского лона завода, которое выносило в себе драгоценную жизнь — новую птицу. Сейчас Анна увидит чудо ее рождения.

И она увидела. Из-за черного обреза фасада неожиданно и непонятно высоко, выше второго этажа, стала медленно выпячиваться сияющая крупными клетками стекол и дюралевыми гранями-ребрами сфера. Она походила на гигантские выпуклые соты. Это была шароподобная носовая кабина самолета, или, как ее называли на заводе, морда. Но если она — так высоко, какого же роста птица? Нужна пожарная лестница, чтобы взобраться в кабину…

Из-за черты фасада плавно выдвигался мощный фюзеляж, матово-серебристый и совершенно гладкий, без непременного прежде гофра. Волнистая обшивка в свое время была изобретением, сгустком упругости. Ныне гофр претит глазу, он обкрадывает скорость. Однако неужто эта громадина задумана как скоростная? Анна быстро припоминала, сравнивала: большие самолеты немцев, французов припадали брюхом к земле. А этот словно парил.

Потом она испугалась: в округлом боку фюзеляжа зияла уродливая темная каплевидная рана, и в ней, как при страшном открытом переломе, виднелись голые ребра и суставы груди и костяка птицы… Присмотревшись, Анна поняла: крылья, видимо, отняты, их повезут отдельно; Георгий говорил, что на них свободно можно играть в городки.

Между тем фюзеляж вытягивался и вытягивался, прямой, долгий, как копье. Наконец показался белоснежный крест хвостового оперения, тоже неожиданно высокий и на первый взгляд чрезмерно задранный, но редкостно изящный, н а й д е н н ы й, как крыло чайки или шея лебедя.

И вот она выкатилась вся, по-орлиному голенастая, на вытянутых стройных лапах шасси, с торчащим хвостом и оттого легкая, стремительная элегантная и словно бы недостоверная, не из белого металла, из белого пера. Глядя на нее, не думалось, что она весит много тонн. Глядя на нее, верилось: взлетит!

Анна стояла, непроизвольно выпрямляясь; ноги ее окрепли. Стояла и пела беззвучно: не-уже-ли? не-уже-ли?