Белая птица

За преферансом он не мог бы усидеть и получаса. Но ему ничего не стоило после многодневной дороги провести ночь без сна за доверительной беседой. В голубых глазах Яна возникала пристальная точечка внимания, участия, увлечения. Он и сам возбуждал к себе жадный и всегда веселый интерес. Тратить Небыла на «пульку» никто не желал.

Был у Яна недостаток. Курил он, как дымогарная труба, как Вельзевул, если учесть, что именно от оного и пошло баловство с табаком; курил только махорку самых дешевых сортов. От пальцев его правой руки исходил запах жженой газетной бумаги, стойкий, как запах чеснока.

— У тебя лошадиная комплекция, Янка, и лошадиный запах, — говорили ему под веселую руку.

— А я лошадь! В этом моя самобытная неповторимая индивидуальность. У меня и смех, кажется, лошадиный. Вы видели когда-нибудь, как смеется сытая хороших кровей лошадь, примерно игреневой или каурой масти?

Из Небыла вышел бы незаурядный ученый, лектор, если бы он мог удержать себя на месте дольше двух-трех недель.

— Бес у меня в крови, — оправдывался он. — Этакий жалобный, скулящий. Он меня гонит. Я от него бегу.

И числилась за ним еще одна безобидная страстишка: он лез в воду, едва на реках сходил лед, и не вылезал до поздней осени — «остужал беса». Летом норовил заплыть подальше, и по крайней мере дважды — один раз на Ладоге, другой на Арале — его вынимали из воды в нескольких километрах от берега, чуть тепленького.

Не чужд он был и своеобразного тщеславия: деньги — а зарабатывал он их много — Ян тратил на подарки тем, у кого гостил.

И вот в году уже тридцать седьмом Сережина мать узнала, что в одну из своих поездок, будто бы на Рудном Алтае, Небыл не то утонул, не то утопился в маленькой горной порожистой речке.

Это казалось анекдотом. Не хотелось верить, что человек с душой, которой хватило бы на несколько жизней, вдруг так укоротил свой век. И Анна, мать Сережи, подчас спрашивала себя со страхом:

— А был он или не был?

2

Сереже исполнилось семь лет, когда он лишился отца.

Отец был высокий, а мама — маленькая. У нее были длинные косы, исчерна-красные, словно медные. Она скручивала их тяжелым узлом на затылке, таким тугим, что щеки у нее пунцовели, а глаза становились узенькими, как у японки. Шпильки и гребни плохо их держали, она постоянно подправляла их пальцами и жаловалась: «Горе мое».

— Подстригись под мальчишку, — советовал отец. — Мы с Сережкой выставим тебя на лестницу.

Сережа не хотел выставлять ее на лестницу, пугался и брал маму за руку. А смуглое скуластое монгольское лицо отца светлело, в прищуренных глазах зажигался черный блеск. Всегда он так смеялся — беззвучно, глазами и скулами.

Отец вообще был скрытным, молчаливым, а мама — понятливой.

Сережа запомнил, как она спрашивала отца:

— Но дома-то, дома… со мной… почему ты молчишь?

— Разве ты не понимаешь? — отвечал он. — Ты все понимаешь без слов, больше, чем я сам иной раз…

Сережа любил слова. Без слова «пожалуйста», например, было плохо, как за обедом без ложки. Отец часто говорил маме:

— Пожалуйста, не бойся. Пожалуйста, не трусь. — И еще: — Пожалуйста, люби меня. Нам с Сережкой это всего нужней. — И тут Сережа с ним соглашался.

Мама была отнюдь не труслива. Она не боялась мышей, пауков, свисающих на паутине с потолка, и жирных червей, которых отец копил в банке для рыбной ловли. И Сережа не боялся. Он подошел и погладил рукой соседского сизого дога, потому что отец говорил, что пес не тронет ребенка, даже если тот ударит пса, чем и отличается пес от человека.

Но однажды Сережа услышал непонятное. Отец просил маму:

— Пожалуйста… не бей меня хоть ты. На мне живого места нет… Весь в синяках… Жду партактива. Если там не добьюсь толка… пойду в управдомы.

Непонятно, кто сумел побить отца. Должно быть, невероятный силач, этакий «мацист», безликий, бесчувственный урод из ковбойского фильма. Отец мог поднять мамку на руки и нести ее всю дорогу от дачи до станции Ухтомка.

Был случай, когда они втроем вернулись поздно и застали дома двоих незнакомых людей — один, небритый, казался постарше, другой помоложе, оба рослые, длиннорукие. Младший снял с обеденного стола чемодан, который отец брал с собой в командировки, а старший вынул финку и невежливо сказал отцу:

— Давай от двери, а то пришью с мальцом и шмарой.

— Тикай под стол, легавый, — громким шепотом добавил младший.

Сережа застыл в страхе, а мама, взяв его за руку и поправляя волосы на затылке, сказала:

— Хорошо, хорошо… Георгий, не трогай их, пожалуйста! Отпусти.

Но отец не послушался ее. Он взял стоявшую у голландской печки короткую железную кочергу и согнул ее руками в дугу — один раз и второй, так, что посредине кочерги образовалось небольшое колечко. Лицо отца сделалось красно-медным, на носу выступили капли пота. Затем он, задыхаясь, сказал старшему, небритому:

— Дай сюда перо.

Тот медленно подошел и протянул отцу нож.

— Марш в угол, — велел им отец, и они послушно отошли, младший с чемоданом. А отец, кончиком ножа набрал 02, вызвал по телефону милицию.

Мама все-таки расстроилась, покраснела и странно сказала:

— Ты никогда не любил — из пушек по воробьям.