Белая Согра

– Колдовка, я ж говорю! – кричит последний пацан остальным. – Точняк, колдовка!

Вывалились прямо к ногам Жу. Один прыскает в одну сторону, другой в другую, третий замешкал, Жу делает шаг – и он драпает дальше, за остальными.

– Видали?! Видали?! Не картоха, она траву драла!

– Так стучала же! Стучала как картошка!

– Опух ты, какая картошка в июле?

– Колдовка, сто пудов!

И сыплются с моста – с другой стороны.

– На бону! – слышит Жу. – Кто последний, тот гондон!

Смех звенит, и неясные крики.

Альбина уже забыла про них, снова что-то копает – чёрная спина, как колесо, над зелёными сорняками. Слышно, как что-то гулко стукает о стенки металлического ведра.

Жу переходит мост и идёт дальше.

– А пацан-то прав, что колдовка. – Брат нагоняет, встраивается в ногу. – Ты видела, как она на меня смотрела? Фу, до сих пор холодно.

– Не смотрела она на тебя.

– А ты почём знаешь?

– Она тебя не видит.

– Это ты так думаешь. А мне кажется…

– Тебе не может казаться.

– Слушай, ты чего такая сегодня дерзкая, а? Нет, я не понял! Ты прямо…

Но закончить не успевает – потому что Жу уже тянет на себя тяжёлую дверь и входит в прохладное нутро магазина.

Звенит колокольчик, привязанный к ручке, и Жу ныряет лицом в грязный тюль занавески перед входом. Еле выпутывается.

Тут прохладно, полутемно и пахнет хлебом.

Нет, не только – пахнет всем на свете: стиральным порошком и свежей резиной, копчёной колбасой и луковой шелухой. Пахнет мокрым кафелем и немного капустой. И ещё чем-то, и ещё, чего названия Жу не знает.

И всё равно, главное – пахнет хлебом. Сильнее остального.

Хотя вообще-то в магазине есть всё. Направо – одежда, игрушки, гирлянды искусственных цветов. Лезет в глаза зелёное и красное, жёлтое и розовое. Аж свербит.

Налево – продукты. Стеллажи бутылок. Витрина с кефиром, йогуртом, сыром и сосисками. Витрина кажется давно не мытой. Ценники на продуктах выцвели. Да и вообще вместо продуктов – бутафория: пустые бутылки из-под кефиров, пустые баночки от йогуртов. Сыр кажется пластмассовым.

Но это всё ерунда. Главное, хлеб настоящий.

Большая каталка с железными полками заполнена ржаными буханками. Коричневые бока словно бы распирает изнутри – от свежего, спелого, сытного. Корочка хрусткая даже на глаз. Жу смотрит – и не может оторваться. Будто не было завтрака. Будто никогда не было такого хлеба.

Сглатывает слюну.

– С солью хорошо, – говорит брат.

– Ага. А ещё с маслом. С растительным.

Откуда-то из далёкой, почти стёртой памяти выплывает – детство, дачное, летнее, солнцем пронизанное, томное. Поселковый магазин и запах вот этот, пекарня там была своя. Отрезать корочку, полить расстилкой. Нерафинированной, ароматной. Посыпать солью. И в рот.

Мм… Жу закрывает глаза. Но и там, за закрытыми, видит всё это снова – корку, соль, масло. И маму. Всё это – в руках у мамы.

Солнце вышибает из глаз слезу.

– Заказывай, – чужой голос врывается во внутренний свет.

Жу открывает глаза.

Тётка глядит из-за витрины. Большая и сильная. Как все местные тётки.

– Заказывай, – повторяет, глядя на Жу сверху вниз со странной смесью профессионального презрения и искреннего любопытства. Жу передёргивает под этим взглядом, руки сами тянутся к голове – повернуть шапку. Но шапки нет. Жарко, какая шапка.

– Хлеба, пожалуйста. – Протягивает деньги. Тётка оборачивается, ловко подцепляет в пакет буханку, с разворота роняет на стол. Хлеб скользит, как живой, прямо в руки Жу.

– Двадцать два шестьдесят. Что ещё?

– Батарейки.

Брови у тётки взлетают, но она не спрашивает ничего. Наклоняется, лезет куда-то в подвитринье. Наконец выныривает с уловом – две батарейки хлопают о стекло.

– Всё, – отвечает Жу на немой вопрос в глазах продавщицы. Та щёлкает счётами. Жу пялится – они как из другой жизни, из старого советского кино, а тётка как ни в чём не бывало: щёлк-щёлк:

– Восемьдесят три сорок.

И ссыпает на пластиковую тарелку звонкую сдачу.

Брат больно впечатывает локоть под ребро. Жу ойкает и говорит:

– А мне ещё надо симку. У вас продаются?

– Нет.

– А… А где, не подскажете?

– Нет, – отрезает тётка и смотрит уже на следующего покупателя за плечом Жу.

Жу оборачивается – сзади, оказывается, очередь, целых два человека. Ближняя женщина смутно знакомая – старушка, круглое личико, как печёный помидор, хитрые глазки. Кивает Жу, но Жу никак не сообразит, откуда может её знать. На всякий случай тоже кивает коротко и не смотрит в глаза.

А вот следующая за ней – вчерашняя училка. Она тоже узнаёт Жу и улыбается.

– Это в городе только, – говорит, – сюда не возят.

– В городе… А здесь где-то… нигде?

Жу поверить не может, как-то это не вяжется. Все со своими мобильниками, и у всех симки из города? Как же так.

– Нет, здесь не торгуют, – вступает в разговор ближняя старушка, которую Жу всё не узнаёт. Она уже складывает в пакет пачку макарон и кулёк конфет – розовых, посыпанных сахаром карамелек без обёртки, таких же, какие сохнут в вазочке у Манефы. Нет, сама Манефа их ест, сосёт, перекатывая меж беззубых челюстей, а Жу не может даже заставить себя взять их – такие они шершавые, неприятные, эти конфеты.

На ценнике написано «Дунькина радость».