Белая Согра

– А автобус когда? – спрашивает Жу, поднимая глаза от конфет. Не сама даже – брат спрашивает. Жу не догадалась бы.

– Автобус? – Училка смотрит на Жу с весёлым удивлением. – Нет у нас тут никакого. Мы все так.

– Сами с усами, – смеётся старушка, отходя от прилавка, но не собирается уходить. Видно, что ей интересно принять участие в разговоре.

– Сахару мне, Марин, сахар есть? – спрашивает училка продавщицу.

– По двадцать три. – Та отворачивается в угол, к огромному белому мешку. – Сколько?

– Кило три давай. И вермишели ещё, вон той.

– Паутинки?

– Ага. Ты сюда-то приехал как? – Училка оборачивается на Жу.

– Так. – Жу пожимает плечами.

– Да на Митьке, на Митьке, – уверенно говорит старушка, и Жу испуганно глядит ей в лицо: откуда же она может Жу знать?

– Так-от это наш самый автобус! – смеётся училка. – Удобно, ждать не надо, прямо к дому! Телефон-то дать? Запиши.

– Спасибо. У меня есть, – говорит Жу, чувствуя, что это засада. Потому что купить симку можно в городе, а в город – только на такси. А чтобы вызвать такси, нужна симка, которая только в городе, а в город только на такси…

– Так-то дойти можно хошь до Палкино, хошь до Верхсогрино, – слышит краем уха мрачную продавщицу. – А там-то трасса, уж кто-нибудь пойдёт.

– Дак не местный, что он знат-то? – слышит Жу за спиной.

А сама смотрит на дверь.

Потому что там снова дрогнул висящий на ручке колокольчик, колышется грязный тюль – и входит в магазин с яркого солнца крепкая, сбитая, с квадратной шеей, в розовой кофте женщина, и сразу узнаёт Жу, и сразу кидается, с порога:

– А, вот ты, тут ещё, значит. Ходишь всё, ходишь? Ты давай, ты по баушкам нашим не ходи! Не ходи давай, им плохо с тебя, слышь? Вечор у тёти Толи давление поднялось, измерила – знашь, како давление было! Баушки наши уже стары, ты не понимаешь, им нельзя волноваться.

Трещит, как заряжённая, и Жу по этому голосу, по этому напору узнаёт: Ленка Быкова, та самая, из первого дома, та, о ком вспоминала Манефа. Но что – Жу уже не помнит. От голоса, от крика всё выносит из головы. Как будто шарахнули водой из шланга под напором – того и гляди вымоет всё, до последнего звука, Жу и так уже стоит с полупустой головой, только хлопает глазами, чтобы совсем не забыться.

А спиной чувствует – взгляды. Все три женщины, кто был в магазине, глядят на Жу – и на вошедшую – и снова на Жу.

– Что стоишь? На мне, чать, ничего не написано. Иди давай, иди отсюда, а к баушкам нашим не хаживай. Я после тебя, знашь, сколько с тётей Толей провозилась! Чать у самой голова разболелась. Давай, не смотри, у тя глаз недоброй! Недоброй, да, я сразу увидала, как только вошла: у, думаю, что за девка такая, глаз-то как у цыганки!

За спиной затрещали несмелые смешки.

– Ленка, ты с утра налакалась, аль как? – слышит Жу голос училки. – Чего завелась, как паровоз? Это же парень, не видишь, что ли? Парень, я знаю его, вчера к нам приходил, зовут Женя.

– Парень? Какой такой парень? Да это девка, приходила третьего дня к тёте Толе! Чего хотела-то? Ты говори, говори, чего как воды в рот стоишь?

– А, так это она была? – вдруг рычит за прилавком продавщица, и Жу инстинктивно отстраняется: кажется, сейчас выпрыгнет оттуда, как тигр из клетки.

– Она, Марин, вот она самая! Я ж говорила: волосы чёрные, мелким таким бесом, и глаз недобрый, тёмный. Да ты ж цыганка, признайся, а?

Жу оборачивается. Комната подёрнулась и поплыла. Лица белеют, размываются. Большие становятся, неприятные лица. Не лица – пятна. Глаза на них, рты на них, но ничего не разобрать.

– А то-то гляжу – нездешняя девка. Так вот кто, значит.

– Да что вы привязались? Женя, не слушай баб!

– Городские – они все такие, городские дак…

– Вот, а я глаза-то вижу сразу: какая глазлива! Недобрые глаза! Хорошо, прибежала к тёте Толе. А мы глядим с Маринкой: Митька подъехал. Это кто же, спрашиваю, может к тёте Толе? А она: не знай, Лена, сходи-ка, проверь-ка…

Комната кренится. Жу чувствует: накатывает, накатывает изнутри, сейчас ворвётся в голову и порвёт. И тогда ничего хорошего. Тогда хватит всем – нет, нет, удержать, убежать, закрыться, спрятаться! Нет, нет…

В голове уже шумит, и воздуха не хватает. Комната сжимается и давит, а дверь становится далеко, далеко, за километры, и всё через густую жижу. Жу взмахивает руками, будто пытается плыть. Шаг, ещё шаг. Вязкое, липкое, держит, не даётся. Жу задыхается. На последнем усилии падает на ручку. Тянет на себя. Толкает. Дверь поддаётся. Жу закрывает глаза, падает всем телом – и тут долетает в спину:

– Тьфу ты, блажная! Да понеси тя леший!

И вырывается наружу, хлопает за собой, наваливается, чтобы не выпустить.

Закрывает глаза. Дышать. Дышать. Ещё дышать.

Всё. Кажется, прошло.

В уши врывается гул и скрежет: по площади перед магазином мчится жёлтый лесовоз. Улица, церковь, берёзы – всё закрывает клубами пыли. Прыгая на дороге, безвольно тащатся за машиной еловые лапы. Гремя, лесовоз скатывается к реке и прёт в гору – туда, где живёт Манефа.

Пыль оседает, и на другой стороне площади, у церкви, Жу видит Альбину – решительное лицо, впалые глаза. Твёрдость безумия на лице.