Белая свитка (сборник)

— Да, — вздохнул Гашульский, — повсеместно… Это самое скверное, что повсеместно… И в Москве тоже. Что там делают со священною могилой Ильича! Страшно сказать… Не успевают прибирать для иностранцев…

— Да и у нас не лучше, — сказал Бархатов. — Вчера опять памятник гениальному вождю рабочего класса Владимиру Ильичу, на площади у Финляндского вокзала, весь загажен нечистотами. Видимо, работало много и со вкусом. Даже в кепку, что торчит у него из кармана, наворочено… И как туда забрались!

— Я уже распорядился, — сказал Гашульский, — поставить доску с надписью: «Здесь останавливаться воспрещается». Знаете, как это всегда в подходящих углах делается.

— Выдумали тоже! — вскинулся бархатов. — Не скандальте хоть вы-то. Над доской хохотать будут. Часового надо поставить.

— Убьют, — хмуро сказал Гашульский.

— Кто убьет? У страха глаза велики, — вступился Ворович.

— Кто? А «братчики» эти самые, черт их раздери? А Белая Свитка? Вы знаете, товарищи, что в Ленинграде в 1920 году было семьсот сорок пять тысяч жителей, в 1926 году миллион пятьсот двадцать восемь тысяч, а теперь миллион семьсот. Кто же эти с лишком сто тысяч, что явились в Ленинград за прошлый год?.. И сколько среди них «братчиков»?

Бархатов пододвинул граненый стакан с темным, цвета мадеры, остывшим холодным чаем и из фарфоровой корзиночки взял розовое буше. Оно было аккуратно завернуто в гофрированную бумажную чашечку. Красная печатная ленточка вилась по краю. Под нею четко было написано «Красный пекарь», изображены звезда, серп и молот и стояла надпись «Ленинград». Все обыкновенное, привычное, ласкающее глаз красным цветом и революционными эмблемами. Он снял чашечку и вынул буше. Он уже готовился положить буше в рот и взялся за стакан, как вдруг бросил буше на пол и стал топтать его ногами. Глаза его были выпучены, лицо налилось кровью. Он хрипел, не в силах выговорить ни слова. Он протянул бумажный кружок Воровичу. Тот взял, медленно надел на нос очки и стал смотреть.

На внутренней стороне кондитерского кружка был наведен голубой ободок и под ним четко и ясно, такою же краской, напечатано:

«Коммунизм умрет — Россия не умрет».

Бархатов дико визжал:

— К стенке!.. Мать их туда!.. Без суда! В порядке защиты революции! Хоть полтора миллиона жителей к стенке… Невинных… виновных, все равно… К памятнику Ильича на всю ночь броневые машины ставить… В «Красном пекаре» обыск… Тут, может быть, отрава!

Он схватился за голову и упал в кресло.

4

Но ни ставить полтора миллиона жителей Ленинграда к стенке, ни устанавливать ночное дежурство броневых машин у памятника Ильича, у Финляндского вокзала, ни громить «Красный пекарь», ни даже сделать анализ страшного пирожного не пришлось. События назревали с такою быстротою и решительностью, что всякая власть была парализована.

В тот самый день, когда Бархатов устроил у себя так неожиданно окончившуюся «чашку чая», все старшие командиры частей Ленинградского гарнизона, до командиров полков включительно, начальник штаба воздушных сил, командир Балтийского флотского экипажа, начальник военно-технической академии имени товарища Дзержинского, начальники военных школ и курсов и случайно находившийся в Ленинграде инспектор красной конницы Семен Петрович Заболотный были вызваны особыми повестками к шести часам вечера в штаб округа.

Ни тон повесток, ни печать, ни бумага не вызывали сомнений.

Розовое кубическое здание штаба тонуло в мартовских туманных сумерках, когда краскомы на извозчиках и на автомобилях подъезжали к нему через площадь Урицкого. Швейцар, старичок, видавший на своем веку другие лица, и приданные ему в помощь два молодых рослых красноармейца принимали шинели красных командиров. Они поднимались во второй этаж, в зал заседаний и сообщений.

Присутствие кончилось. Чинов штаба не было. Дежурный переписчик смотрел как-то недоуменно на входивших, да неутомимая машинистка, знамение времени, судорожно выбивала буквенную дробь на машинке.

Странно было, что никто в штабе не встретил прибывших и что не сновали между командирами, как всегда, политические комиссары и чины ГПУ. На это сначала как-то никто не обратил внимания. Кажется, в первый раз за время существования Советского Союза красные командиры собирались одни, без бдительного надзора коммунистов.

Длинный зал был перегорожен тяжелой занавесью солдатского сукна на медных кольцах и от этого казался узким. Окна были плотно занавешены. Большая электрическая люстра ярко горела над столом, накрытым красным сукном.