Белая свитка

Длинной колонной по четыре полк стал вытягиваться за ним. Снег местами был выше колен, и люди шли тяжело и медленно. Выржиковский пропустил полк и поехал впереди тихо погромыхивающих походных кухонь.

Начинало светать. На востоке оранжевая полоса протянулась над лесом. Яснело в вышине бледно-зеленое небо. День обещал быть солнечным и крепко морозным. Длинной лентой по прямому шоссе между высоких лесов уходил полк. Выржиковский смотрел на него и вспоминал другое. Он вспоминал, как двадцать лет тому назад, вот так же зимою, он молодым офицером шел на охрану Государя. Люди были в бараньих шапках, укрученных башлыками, в нарочно присланных на этот случай интендантством полушубках, поддетых под шинели, в валенках и в теплых рукавицах. Они шли бодро, неся ружья на плече, равняясь в отделениях. Впереди играла музыка и в такт с нею весело скрипели валенки по крепкому морозному снегу.

Выржиковский смотрел, как все более растягивалась колонна и как скользили по обледенелому шоссе, там, где снег снесло ветром, в рваных сапогах и в башмаках с обмотками люди. Они шли, неся ружья «на ремень», держа руки в карманах. Они часто вынимали руки, терли ими уши под суконными безобразными касками, похожими на спринцовки, дули в кулаки, а на привалах танцевали на месте, стараясь согреться. Ни полушубков, ни перчаток, ни валенок… Бедна была рабоче-крестьянская армия, как были бедны и сами рабочие и крестьяне.

«Будут ознобленные, — думал Выржиковский, — будут отмороженные руки и ноги. Для чего?»

Он смотрел на выплывающее над лесом желтое, зимнее, неяркое солнце, от которого веяло холодом, и странным образом уму вспоминался его ночной рассказ. «Долг и честь… Когда-то было и то и другое… А теперь?.. Долг наш обморозить людей для охраны какого-то аптекарского ученика и дезертира Паца… Когда была монархия, мы знали одного Государя. Величественного, благостного, ясного, как это зимнее солнце, одно приближение которого сладко волновало сердца всех солдат. Теперь в нашем республиканском союзе явилось, как невешанных собак, самозванных вельмож, которых надо охранять ценою жизни красноармейцев. Может быть, в этом и смысл демократии: заменить Государя, который родился, чтобы управлять, учился, чтобы управлять, и который знал, что значит царствовать толпою диких, малограмотных неучей и жидов, которые не знают, не умеют и не могут знать и уметь. Вот что нам дал социализм».

На привале он догнал Выжву.

— Так ты уж распорядись всем, Иван Дмитрич, — ласково говорил Выжва. — Чтобы как при царе было. Сам знаешь: головами рискуем… Головами.

Ярко блестел впереди на шоссе чистый белый снег. Темный глухой бор смыкался над ним и задумчиво шумел зелеными вершинами розовых сосен в голубом, точно замороженном небе.

В этом лесу, в несказанном очаровании зимней природы, в прозрачной нежности ее красок, в тихой песне хвои, колеблемой по вершинам ветром, все, что делалось сейчас людьми, казалось Выржиковскому ненужным, скучным, пошлым и противным до одури.

9

Старый Ядринцев внимательно обошел лесопильный завод на фольварке Александрия.

— Ну и ну, — промычал он про себя и покрутил головою.

Сопровождавший его старший дровосек, Феопен Иванович, услышав, встрепенулся, как птица ночью, и спросил:

— Чего изволите?

Ядринцев смотрел Феопену прямо в глаза, по-солдатски, честно, прямо и открыто. Феопен потупил глаза.

— Это завод русско-польской компании?

— Так точно.

Высокий, широкоплечий, сильный мужик, в русой бороде, с серыми маленькими глазами, стоял против Ядринцева. Тип старого лесника-объездчика… В старину в барских охотах бывали такие доезжачие. Век в лесу или в степи с природой. От природы ли или от общения с барами бывала в них всегда какая-то мягкая, внутренняя деликатность, прикрытая хмурой сдержанностью и соединенная как будто с чувством своего превосходства над другими. Превосходства в умении слышать голоса и понимать язык природы.

— Сам откуда?

— Села Борового.

— Что там мужики говорят про Советы?

— Что говорят? Вам, чай, известно, как верить мужику… У него что зарубил, по тому и тешет… А там, поди, снуй основу… Говорят хорошо… Да проверять надоть.

Ядринцев стоял против сараев с прочными дверями. Сараи были замкнуты на замок и опечатаны польскою казенною сургучной печатью.

— Здесь что?

— Не могу знать… Опечатано без нас.

— Не ври… В армии служил?

— Кто теперь не служил… Все служили, — вздохнул Феопен.

— Так не знаешь, что в сараях?

Феопен опустил глаза.

— Кто ж их знает…

Ядринцев прошел к конюшням. Двадцать лошадей, не крупных, легких, не крестьянских, не рабочих, скорее верховых, стояло в военном порядке на конюшне.

— Лес куда теперь возите?

— На узкоколейку, на Копыли.

— А оттуда?

— На Стобыхву.

— Это почти сто верст?

— Сто верст и будет, — как бы удивился знанию Ядринцева Феопен.

— Какой же расчет?

— Дело хозяйское.

— Почему не в Гилевичи через Боровое?

— Там теперь совецкая земля…

— Ну и ну… Обкарнали матушку Россию, — пробормотал Ядринцев. — А что в урочище Красный Бор глухари теперь есть?

— Кто ж их знает… Как сказать… Об весну токовали, однако.