Белая свитка

Ольга, не снимая шубки, мягко опустилась на колени, засветила свечу, достала молитвенник и стала читать. Богомольной она никогда не была. Утром и вечером перекрестит лоб. По детской привычке — за папу, за маму… В церковь ходила из любопытства. Знакомых повидать да послушать хорошее пение. Пение, возгласы священника, бормотание диакона ее развлекали. За ними она не слышала и потому не понимала молитв. Поняла только здесь, когда приехал Владимир и вечером в субботу, поставив икону у машины и собрав рабочих, стал читать и петь вечерню. Голос у него мягкий, красивый. Пел он проникновенно, и каждое слово было ясно слышно. В церкви при пении хора Ольгу прежде охватывало иногда чувство, уносило куда-то от земли. Здесь к чувству стало примешиваться понимание того прекрасного, высокого и мудрого, о чем говорилось и пелось в молитвах. Вдруг Ольге раскрылась скрытая тайна этих молитв, коротких и простых, но необъятно глубоких. Ольга взяла у Владимира требник и, когда не могла заснуть, читала и вдумывалась в слова.

Свеча горела ровно и тихо. Она светила на плотные, большие страницы в узорчатой рамке. Под коленями мягко лежал беличий мех шубки, согревая ноги. Платок сбился на затылок и шею. Ольга читала про себя, но читала с чувством, чуть нараспев, как читал Владимир.

— «Сподоби, Господи, в вечер сей без греха сохранитися нам. Благословен еси, Господи Боже отец наших, и хвально и прославлено имя Твое во веки, аминь»…

Она перекрестилась. Там, за жидкой стеной из барочного тонкого леса, ревела непогода. Здесь, в кротком свете свечи, было уютно и ясно. Безгрешный шел тихий вечер, благословенный Господом.

— «Буди, Господи, милость Твоя на нас, якоже уповахом на Тя. Благословен еси, Господи, научи мя оправданием Твоим. Благословен еси, Владыко, вразуми мя оправданием Твоим. Благословен еси, Святый, просвети мя оправданием Твоим».

Задумалась.

«Научи… вразуми… просвети… Господи… Владыко… Святый… Молилась ли так когда-нибудь бедная Светлана? И что было с ней на черной мессе?».

Мысль сама собой перешла на Владимира. Казалось, слышала его голос. Он пел увлекательно, уходя от всех в пение, пел не для людей — для Бога.

«От юности моея мнози борют мя страсти, но сам мя заступи и спаси, Спасе мой. Ненавидящий Сиона, пострамитеся от Господа: яко трава бо огнем, будете иссохше».

«Думал ли он тогда, когда пел, о Светлане?.. Почему я еще никого не полюбила… Стась? “Здрув, як рыдзь” [24] Как Ляпочке хотелось, чтобы я откликнулась на его любовь. Но что же делать, если он для меня пень… Ну совсем как пень»…

Опять думала о Владимире. Об его горе. О том, с каким тихим достоинством он несет его, преодолевая горе молитвой и работой.

«Он очень хороший».

Мысленно, его голосом, его распевом допела:

«Святым Духом всяка душа живится и чистотою возвышается, светлеется Тройческим единством, священнотайне».

«Он сумел возвысить свою душу чистотою и как он просветлел»…

В молитве и думах проходила ночь, мчалась за стенами в вихрях неистовой пурги.

Ольга взглянула на занавеску. Она лежала спокойно. Примерзла к краю стекла. Ольга прислушалась. Как будто тихо. Ветер не стих, но уже и не дул непрерывно, а налетал порывами, и между ними еще глубже казалась тишина сразу пришедшей зимы. На дворе послышались голоса. Словно сани проскрипели. Ольга с трудом открыла замерзшее окно. Белый морозный сумрак клубом пара вошел в комнату.

Внизу, у сараев, кто-то спросил:

— С удачей?

— И другой хрипло, промерзшим голосом ответил:

— Шестьдесят подвод направили.

— Слава Те, Господи, — сказал первый.

Тот, кто говорил про подводы, спросил опять:

— А ваши как? Готовы?

Ольга не слыхала ответа. Звякнуло стекло. Налетел порывом морозный ветер, зашумел лесом, застонал под крышей и завыл в трубе.

Когда он стих, внизу на лестнице раздались шаги. Три человека поднимались наверх.

Ольга выскочила из своей комнаты и со свечой в руке кинулась ко входной двери. За нею слышно было тяжелое дыхание.

— Дедушка! — крикнула Ольга в дверь, где спали ее брат, Владимир и старый Ядринцев. — Дедушка. Вставайте.

— А, что? Иду… иду… — отозвался спросонья старый Ядринцев. Глеб и Владимир заворочались на скрипучих деревянных топчанах.

В тот же миг постучали.

— Кто там? — дрожащим голосом спросила Ольга.

— Это я, барышня… Феопен.

— Что случилось?

— Ничего не случилось, а дело такое. Два человека в лесу заблукали. Пустите маленько погреться.

Ядринцев, в пальто поверх белья и в высоких сапогах, с зажженной лампой вышел в столовую.

— А что за люди, Феопен Иванович? — спросил он.

— Да што… люди как люди. Божьи люди, — сказал Феопен.

— Помилуй Бог, не сомневайтесь в нас. Мы худого не сделаем, — послышался чужой, бодрый, молодой голос.

Ольга открыла дверь.

— Пожалуйста, входите, — сказала она. — Я вам сейчас чаю согрею.

— Спаси вас Христос. Сейчас снег отряхнем, да шубы скинем, чтобы не наследить вам.

В сумраке лестницы Ольга увидела двух раздевавшихся мужиков. Они сняли серо-белые свитки, повесили их на перила лестницы, отоптали снег с сапог и вошли.