Белая свитка

«Вот так же, — думал он, — они сквозят и везде. Десять лет мы закрашиваем и замазываем эту проклятую Империю, а она глядит отовсюду. И в инженере Вишневском, в его зеленых кантах, в его потертом черном пальто, все она же. Пальто-то, гляди, Императорских времен. Да и знания Императорские, с тех пор он не обновлял их».

По скрипящему под новыми, английскими, тупорылыми, толстыми башмаками снегу Пац подошел к вагону и вошел на площадку. Пожилой статный проводник в сером кафтане открыл перед ним двери.

— Пожалуйте, ваше сиятельство.

«И проводник, пожалуй, тоже старый, Императорский».

— Послушай, братец, — сказал ему Пац. Он считал особым шиком говорить низшим служащим «ты». — Протри-ка, таки, окна от снега. Когда приезжаешь из Европы, — обернулся он к Вишневскому, — так, знаете ли, приятно видеть родные деревни и эти православные церковки с куполами луковкой… Я с таким удовольствием думаю о завтраке в Гилевичах… Там, говорят, повар очень хороший и буфет отличный.

— Еще царских времен повар, — сказал Вишневский.

«Опять», — мелькнуло в голове Паца.

— Да, знаете, — сказал он, — когда поешь эти разные французские соусы да немецкие габер-супы, тогда начинаешь ценить настоящий русский борщ или там волжскую рыбку. Бедный Бахолдин, он-таки очень любил покушать. А вот не придется ему снова есть русскую кухню…

Поезд плавно тронулся. Все ускоряя ход, он катился по заснеженным полям и вскоре вошел в густой лес. У границы была короткая остановка. Протяжный свисток, и поезд пошел дальше.

Пац и Вишневский стояли у окна. В вагон на границе сели Выжва, Корыто, Смидин и два командира из «ГПУ».

Пац смотрел на лес, на снежные сугробы вчера расчищенного пути, смотрел на красноармейцев, закутанных поверх шлемов-спринцовок разным тряпьем, при приближении поезда вытягивавшихся в сугробах и становившихся смирно с ружьем «у ноги». Они были каждые сто шагов, везде одинаково красные, с ознобленными руками, жалкие и продрогшие. Пац видел их комолые лица, их тупые взгляды. Одни стояли лицом к поезду, другие спиною, глядя в лес, с ружьем на «изготовку» против невидимого врага.

Это зрелище привело Паца в самое лучшее настроение. Он повернулся к почтительно стоявшей за ним в салоне свите, чувствуя, как невольный прилив радости подхватывает и уносит его.

— Это очень мило со стороны военмора выслать для меня охрану. Вот, знаете, стою я и еду так… По-царски… по-императорски… И думаю… Что значит свобода! Что значит торжество революции!.. Победа социализма! Вы же знаете, кто я! Сказать-таки откровенно, я жид… Я просто жид, маленький местечковый еврейчик, университета не кончил… Я бежал от военной повинности. Я дезертир и эмигрант… И вот сбросил рабские цепи русский народ, и вы смотрите же, кто я… Я комиссар!.. Я как царь! Я вам могу сказать прямо… я столечко — бог!..

Пац чувствовал, что хватил через край, но от переполнявшего его сознания своего величия не было сил сбавить тона.

— Вы, — обернулся он к Вишневскому, — вы простите, я все не запомню вашего имени и отчества. Это такой глупый русский обычай обзывать по папеньке…

— Михаил Алексеевич, — сказал инженер.

— Да, Михаил Алексеевич, — Пац закурил дорогую сигару. — У русских, — острил он, улыбаясь и показывая золотые зубы, — у русских, знаете, если хотят вежливенько назвать вас, говорят по папеньке. Ну а если хотят, хэ-хэ, вас обидеть, то называют по маменьке… Большое, хэ-хэ, почитание родителей. А вы скажите, Алексей Михайлович, вам-таки случалось провожать по дистанции бывшего Государя?

— Как же… Случалось.

— Ну и что?.. Как?

— Сидели в салоне. Государь всегда интересовался всем, расспрашивал о службе… о семейном положении… угощал папироской… кофе…

— Вы, хэ-хэ, гляди, папиросочку-то на память хранили?

Инженер промолчал.

— Да, — обернулся Пац к Выжве, — это же, знаете, ужасная вещь воспоминания прошлого… Это же яд… Это опиум. Вам, Алексей Михайлович, сколько лет?

— Мне пятьдесят два.

— Вы в партии?

— Беспартийный…

— Ну вот, хэ-хэ, и я, как ваш прежний Государь, вас расспрашиваю… Хэ-хэ… Тоже потом будете рассказывать… «С самим комиссаром Полозовым разговаривал…»

Поезд остановился на полминуты на полустанке. Инженер сказал, что ему нужно следить за путем с паровоза, и ушел.

«Обиделся, — подумал Пац. — Обиделся, сволочь. Сквозит из них эта проклятая Империя. Никакою краскою, никакими звездами ее не закроешь…»

15