Белая тень. Жестокое милосердие

Все это не прогнало, да и не могло прогнать его тяжелых дум об отрицательном результате эксперимента, неопределенности и неизвестности всей его работы в дальнейшем. Просто он искал себе какой-то опоры, моральной опоры, с которой мог бы жить, мыслить, работать. И, ему казалось, находил ее. Нашел именно теперь, после неудачи, почти после краха. Постепенно начинал понимать, что люди живут не только для удач. Что люди его профессии живут или, по крайней мере, стараются жить для науки. Наука же существует для людей. Осознавал, что он — обыкновенный человек, но человек не последний, и не тем не последний, что кто-то ему низко поклонится, а тем, что он делает что-то полезное для людей.

Конечно, он будет и в дальнейшем казниться, мучиться, потому что казнится и мучается каждый искатель, он и впредь будет анализировать не только то, что сделал, но и самого себя. Было бы проще отбросить, забыть все это. Ведь вот — погляди. Деревья растут. Солнце греет. Черешни доспевают, им не надо анализа. Иди и ты. Устань. Проголодайся. Поешь со вкусом. Полакомься черешней. Это будет проще всего. Но ты уже так не сможешь. Ты должен искать выход из тупика, в который попала лаборатория. Ты должен анализировать всю работу, свои собственные мысли, поступки Бабенко, Хорол, всех других. Должен!

Дмитрий Иванович медленно пошел по лестнице вверх. У двери кабинета его ждали Юлий и Неля. Оба были взволнованы, заговорили наперебой, как только он подошел к ним.

— Дмитрий Иванович, подпишите характеристику Бабенко, — сказала Неля. — Пусть уходит от нас. Мы не можем с ним больше работать рядом.

— А не подпишете — он останется, — воровато оглянулся Юлий.

Марченко расхохотался:

— Он и вас запугал…

— Не запугал, — покраснел и поморщился Юлий. — А знаете, какой он зануда? Мы с ним учились на одном факультете. Он был двумя курсами старше. Товарищи терпели его пять лет, а на выпускном вечере завели в темную аудиторию и отдубасили.

Марченко улыбнулся снова:

— Выходит, не помогло. А я хотел сотворить нечто подобное. Конечно, не кулаками, а словами. — Он помолчал и добавил: — Значит, пусть деревянный конь идет в другую Трою?

— Ну, вы в принципе не имеете права не подписать на него характеристику, — прибегнул к хитрости Юлий. — Он ведь не бездарен и не лодырь. А того… что за галстуком, — не видно.

— И все же, — сказал Дмитрий Иванович, — вы напишите все вместе. При нем и вообще… может пригодится еще кому-то… для практики.

— Что вы, Дмитрий Иванович, — вспыхнула Неля. — Мы уже обо всем переговорили. Поверьте, это будет единственная… такая характеристика.

Она покраснела, и стала очень красивой. Она и так была очень красива. А теперь краска залила ее лицо, глаза горели искренностью и решительностью, в которые Дмитрий Иванович не мог не поверить. И он невольно подумал, как много утратил Борозна, он не злорадствовал и не сочувствовал, да и вообще это была мгновенная мысль; иные чувства, иные мысли захватили его, он боялся их испугать, боялся расплескать, боялся показаться смешным, поэтому несколько суховато, почти официально поблагодарил и пошел к себе.

Глава одиннадцатая

Дмитрий Иванович был дома один. Ирина Михайловна пошла с Маринкой к портнихе, к Андрею ехать было рано, и он скучал. Послонялся по квартире, полил на балконе цветы, постоял и посмотрел на улицу, — там все куда-то спешили — с рюкзаками, удочками, корзинками, — снова вернулся в комнату.

Стоя посреди гостиной с заложенными в карманы брюк руками, впервые подумал, что он и в самом деле скучно живет. Скучно и неинтересно. Книги, книги, книги… Работа и книги — это прекрасно, но все-таки это не все. Конечно, нельзя превращать жизнь в поиски удовольствий, но и исключать их тоже неразумно. Ему припомнились чувства, которые владели им на лугу у Десны, и он искренне пожалел, что они редко теперь выбираются на природу — к реке или в лес. Редко омывают души чистотой неба и голубизной плеса. Да что там на природу! Они почти перестали ходить в театр, на концерты, даже в кино выбирались редко. Правда, он не очень увлекался музыкой. Он любил музыку, но преимущественно простые мелодии, сложных оперных арий и симфоний не понимал. Они казались ему нагромождением звуков, он не мог найти ни начала, ни конца отдельным темам… Смолоду пытался войти в этот глухой для него мир: ходил в филармонию по абонементу, накупил пластинок, но так и не победил себя. А потом и просто стал ограничивать себя во всем, что не касалось работы. И вот теперь стоял и думал об этом. Тишина угнетала его и отпугивала мысли. Та самая тишина, которую он так любил, при которой только и мог работать. Попробовал читать, снял с полки купленный недавно томик Тацита, раскрыл его на том месте, где рассказывалось про смерть Августа и приход к власти Тиберия. Он особенно любил это место, эту глубокую разгадку автором «Анналов» двигателей поведения обоих властителей, в частности Августа, который сознательно назначил своим преемником тупого и жестокого Тиберия, чтобы граждане Рима лучше оценили его самого…