Белая тень. Жестокое милосердие

Дмитрий Иванович болезненно поморщился. Василий Подольский — хулиган, которого он поймал в автобусе и сдал в милицию. Василий назвал остальных, и сейчас все трое находились под следствием. Вчера к Дмитрию Ивановичу приходила мать Василия. Плакала, умоляла забрать иск, рассказывала, какой Вася хороший мальчик, как он любит зверей и как по вечерам водил на прогулку щенка Чапа. Плакалась на злую судьбу, на Дмитрия Ивановича, который, мол, перешел дорогу ее сыну, бросил его за решетку. Это был очень тяжелый разговор. Для нее Василий, может, и впрямь был Васей, Васильком, Васенькой, а огромный черный дог — щенком, она обоих помнила маленькими, ласковыми и нежными, она не могла представить себе своего сына бандитом, почти убийцей, хотя где-то в глубине ее сознания и стояла пугающая мысль о том, что ее сын не так уж и безвинен. Дмитрий Иванович долго отмалчивался, а потом, расстроенный рыданиями матери, сказал ей несколько утешительных слов, пообещал смягчить на суде свое выступление и не настраивать Андрея на месть, хотя в груди у него стояла обида, что эта женщина считает потерпевшим только своего сына, а о его сыне еле спросила и сразу забыла, а он ведь и до сих пор не совсем выздоровел, да и неизвестно, что его ждет в будущем. Ведь такая травма может сказаться даже через годы.

И вот теперь этот толстый хмурый Генрих. Может, он совсем и не брат Василию, а может, и брат, какое это имеет значение, он тоже не спросил об Андрее, а начал настойчиво, с нажимом, поглядывая из-под реденьких белесых бровей, уговаривать Дмитрия Ивановича, чтобы тот склонил Андрея изменить показания.

— Того, что произошло, — говорил он, настороженно прислушиваясь, — не изменить. А у ребят жизнь пропала. Вам от этого не станет легче. И вашему… — видно, он забыл имя Андрея и забормотал что-то невразумительное, — тоже нет. Тогда какой расчет? Что вам стоит сказать… Перебрали хлопцы. Все… Поссорились из-за какой-то чувихи… И того… поцарапались. Ваш… тот… первым начал…

Дмитрий Иванович невольно развел руки, а потом снова скрестил их на груди. Он почувствовал, как они напряглись и как напрягся весь он, как под горло колючим клубком подкатила злость. Однако он попытался подавить ее.

— Ну знаете, надо не иметь совести, чтобы предлагать такое, — сказал он как можно спокойнее, хотя на языке вертелись более резкие слова.

— Я ведь и для вашей пользы, — снова повернул голову в сторону, насторожив маленькие плоские уши, Генрих, и Дмитрий Иванович только теперь догадался, что он прислушивается, есть ли еще кто-нибудь в квартире. На кухне кипел в кастрюле борщ, и, очевидно, это смущало парня. — Знаете, всякие случаи бывают на свете. Я не прошу, чтобы вы согласились сразу, дайте ваш телефон, я позвоню, и вы скажете.

Марченко побледнел, его залила такая горячая волна гнева, что даже в глазах стало красно. Руки сами сжались в кулаки.

— Убирайся вон, негодяй! — Он едва сдерживался. Было видно, что он готов на все.

Генрих понял это. Его лицо перекосилось злобой и страхом, он бочком, точно краб, потянулся к выходу.

— Ну, ты еще пожалеешь, — озверел на лестнице Генрих.

— Ты пожалеешь раньше, — почти спокойно сказал Марченко. — Ты настолько глуп, что даже не заметил, как я записал весь разговор на пленку. Я ее тоже передам в суд.

Тоненькие усики над красными губами испуганно дернулись, Генрих отшатнулся, его голос в одно мгновение переменился, стал подобострастным, наигранным:

— Вы что, шуток не понимаете? Я хотел…

Но Дмитрий Иванович захлопнул дверь. Ему казалось, что он совершенно спокоен, но по телу ходила дрожь и дрожали руки. Но, несмотря на это, он понравился себе. Особенно этой выдумкой о магнитофоне.

Он все же доварил борщ и поставил в духовку жаркое, хотя мясо немного и подгорело. Ирине Михайловне же об этом посещении ничего не сказал.

После обеда Дмитрий Иванович повел Маринку гулять. Вычитал в «Вечернем Киеве», что на выставке сегодня празднуют приход лета, и они сели в троллейбус и махнули туда. Маринке было очень весело, она каталась на чумацком возу, в который были впряжены настоящие волы, попадала деревянным мячом в соломенный брыль, а мяч ей подавал роскошный гусар в блестящем мундире, кормила конфетами ученого медведя и сама лакомилась пирожками с вишнями. Мир, в который она попала, был полон для нее чудес, глазенки ее разбегались, она хлопала в ладоши, визжала и все время дергала за брюки отца: «Видишь, видишь?»

Дмитрий Иванович вытирал платком лоб, смотрел на гусара, на волов и не мог забыть Генриха. И на этот день, и на гусара, и на лебедей в пруду смотрел сквозь тень, которая стояла перед ним после того разговора. И сквозь все другие тени, которых набралось немало за последние месяцы. Он понял, что, как бы ни пытался, уже не сможет смотреть на волов и гусара такими же глазами, какими смотрят Маринка и другие дети и даже некоторые взрослые. Он совсем не презирал тех людей, напротив, завидовал им. И в то же время радовался веселью Маринки, благословлял жизнь, которая могла рождать такой искренний и фантастический мир.