Белая тень. Жестокое милосердие

Он покупал машину почти нехотя — записался на очередь, и вот она подошла, и он уже сдал экзамены на право вождения, но купив — не пожалел: чувствовал истинное наслаждение от быстрой езды и от мысли, что может в любое время сесть за руль и отправиться куда только заблагорассудится. Он подсознательно угадывал, что она как бы заменяет ему часть чего-то большого, утраченного, и хотя знал, что это железо никогда не станет для него фетишем, возился с нею охотно. Вот и сейчас, перед купаньем, вымыл ее от мотора до колес, оставил на солнышке просыхать, а потом загонит в кусты и накроет брезентом, но сначала проверит давление воздуха в баллонах, сцепление, тормоза, уровень масла и воды — все, как указано в инструкции. Он еще не знал, что все владельцы машин начинают с этих радостей, а кончают радостью, что продали ее и обрели себе спокойный сон, когда уже не надо думать, стоит ли она еще на улице, или уже мчит на ней по Гостомельскому шоссе какой-нибудь сорвиголова, и не нужно раздобывать запчасти и заискивающе, по-собачьи заглядывать в глаза автоинспекторам. Всего этого он еще не знал и с удовольствием думал о том, что вот вскоре поедет в Новгород-Северский, а потом в Канев, а если успеет — то и в Умань, и даже длинная дорога до Ленинграда на собственных колесах представлялась не такой печальной, как прежде. Ему думалось, что и туда он поедет не один, а повезет частичку чего-то родного, киевского.

Борозне захотелось есть, он поднял фанерную крышку погребка справа от входа в палатку и вынул бидончик с молоком, купленным у тетки из Литок. Тетки приходят сюда каждое утро, кроме молока приносят свежие огурцы, помидоры, картошку, а также яблоки и груши. Он налил в большую пластмассовую чашку молока, поставил ее на столик и пошел в палатку за хлебом. На тумбочке стояло круглое зеркало, он невольно посмотрел в него. На него глянуло незнакомое лицо с резко очерченными большими губами, тупыми углами скул и глубокой ямкой на подбородке. Бороду он сбрил три дня назад, не мог привыкнуть к безбородому лицу и невольно тянулся к зеркалу. Он повернул зеркало другой, увеличительной, для бритья, стороной, но теперь губы показались чрезмерно большими, а ямка на подбородке слишком глубокой.

Он не любил свое лицо — не то чтобы не любил, никто не может брезговать собой, — но когда-то давно убедил себя, что оно некрасиво, и не находил удовольствия в самосозерцании. Бросив сверху на зеркало рушник, отломил порядочный ломоть паляницы и сел к столу. Начал есть, смотрел на речку, изрядно уже обмелевшую, на зеленое заречье с темной гривкой леса на горизонте, а думал о своем «Москвиче», только теперь уже совсем иначе. Ему вспомнилось, как два месяца назад, узнав, что должен вскоре получить машину, он насочинял в воображении свой первый выезд. Поставит машину вблизи института, дождавшись, когда выйдет из ворот Неля, направится к троллейбусной остановке, лихо промчит мимо нее, затормозит, приоткроет дверцу и скажет: «Барышня, вам куда?» или «Садитесь, прокачу с ветерком». Он будет держаться бойко, немного нахально, как ведут себя с красивыми девушками молодые таксисты, будет говорить ей банальности, вроде: «Впервые приходится подвозить такую красивую девушку», и они оба будут хохотать. Поймав себя на том, что еще и сейчас воскрешает теперь уже окончательно мертвую картину, Борозна нахмурился, отодвинул чашку с молоком. И сразу поблек в мыслях автомобиль, отодвинулся куда-то далеко, и даже расхотелось к нему идти.

Мрачные мысли Борозны перерезал грохот «ракеты», она пролетела по реке, подняв веер брызг и взвихрив воду до самого дна. Он невольно подумал, как в том грохоте, в том кипении еще держится рыба. То ли и она меняет свои тысячелетние привычки, приспосабливается, как приспосабливаются люди к тому, что наворочали своими же руками, то ли просто глуха ко всему и живет благодаря этой своей глухоте и способности не втягиваться в закрученный человеком водоворот.