Белая тень. Жестокое милосердие

Хата у Чуйманов большая, под железом, не похожая на деревенские, — с высоким крыльцом, с большими окнами. Василь забарабанил щеколдой, огонек всполошенно замелькал, пригас, поплыл куда-то, и только после этого скрипнула дверь.

— Кто там? — спросил Савва Омельянович, Марийкин отец.

— Я, Василь.

Чуйман кашлянул, видимо узнал, но двери не открыл.

— А чего тебе?

Василю было легко, весело, даже мягкий хмель туманил голову — хотя он и не знал, почему: может, потому, что уходил с лесными хлопцами, что он уже не десятник при немцах, а партизан, а может, и по другой какой причине.

— У вас, дядько Савва, хлев отперт, как бы корову не украли, — сказал хитро и дерзко.

Савва Омельянович верил и не верил, однако отодвинул засов.

— Врешь ведь… — И, увидав за спиной Василя вооруженного Тимоша, замолк. Он уже понял, кто они, и пытался угадать, зачем пришли, стоял, раздумывал. Большой, толстый, загородил собой дверь, подпер головой притолоку.

— Ладно, заходите, — сказал он.

Они зашли в кухню. Тут царил полумрак. Прикрученный фитиль в семилинейке мигал, горел слабым светом. На разостланной на полу дерюжке лежали круги подсолнухов, целая куча их, уже выбитых, белела у порога. Тут же, на дерюжке, лежала полупудовая дубинка-выбивалка и рядом маленькая. Василь смотрел на маленькую, стараясь отгадать, давно ли она оставлена.

Савва Омельянович, покряхтывая, сел на скамью, провел по ней широкой, как валек, ладонью, сметая семечки.

— Ну?.. — сказал.

— Я, дядько Савва, пришел попрощаться, — перевел Василь взгляд на дверь, что вела в светлицу.

— Что ж, прощевай, — крякнул Чуйман и погладил тяжело свисающие, как бечевки, усы.

— Попрощаться с Марийкой…

— А зачем тебе с нею прощаться. Кто ты такой? — Чуйман говорил ровно, устало, чуть насмешливо.

— Кто?… Товарищ… — ничуть не смутился Василь. — В школе вместе учились. Да вы что, Савва Омельянович…

— А ты уже со всеми попрощался, с кем учился в школе?

— Нет… То есть…

— Обойдешь всех, тогда и заходи.

Разговор вязался, как нитка от кудели — могла тянуться бесконечно, а могла и прерваться в любой миг. Василя это начинало раздражать, и он рванул нитку.

— Не чудите, дядько, позовите Марийку, или я сам пойду.

Чуйман поднялся — тяжелый, крепкий. Василь, хоть и не низкого роста, но тонкий, худощавый, рядом с ним казался подростком.

— Этому, хлопче, не бывать.

— Я прошу добром… Потому что вас, как мельника…

— И я пока что говорю добром, — тяжело вздохнул Чуйман. — Ты знаешь, я добрый.

— Добрый пес, аж за кочергу хватается, — кинул Тимош, который любил говорить присказками, но дальше в спор вмешиваться не стал, вынул нож и кончиком его принялся долбить дырочку в широком ремне. Чуйман бросил на него косой взгляд, но смолчал. Закончил разговор с Василем — строго и твердо:

— Но терпение у меня короткое — ты знаешь.

Да, Василь это знал. Как и все другие. Чуймана, если уж он наехал на пень, не столкнешь.

Крутая и причудливая жизнь у Чуймана. Судьба играла им и несла его, как весеннее половодье корягу. А коряга была мореная, крепкая.

Только однажды в жизни отступился Чуйман от самого себя.

До революции Савва Омельянович был дьяком в соседнем селе Талалаевке, а когда в девятнадцатом году поп сбежал с деникинцами и не вернулся, занял приход. И сидел на нем почти до самой коллективизации. И кто знает, что принудило его к отречению: то ли что подрастало двое сыновей, коих хотел учить, а дорога поповским детям на рабфак и в высшие учебные заведения была заказана, то ли и впрямь разминулся с богом, только однажды он вышел к христианам через царские врата и, поклонившись на все стороны, сказал:

— Миряне! Отныне и присно и во веки веков: бога нет и не было никогда. Меня обманывали, и я вас обманывал.

Чуйман убегал через те же царские врата, а разъяренные прихожане гнались за ним по обоим притворам. Женщины уже догнали его на церковном крыльце, схватили за ризу, но спасла особенность этого безрукавного одеяния: оставив ризу в руках прихожан, Савва Омельянович убежал через сад. В то время в селе организовывался ТСОЗ[11], и Чуйман записался туда. Это было странное общество. Кроме нескольких бедняков и Чуймана в него записались два культурных хозяина — богатые братья-хуторяне, один середняк и бывший жандарм. В терроризированном бандами и слухами селе никто не брался рьяно за хозяйство. Чуйман же почти самочинно возложил на себя хлопоты по отвоеванию для ТСОЗа лучших земель на Заречье, ремонту помещений бывшей экономии и обработке полей. Когда строили конюшню, носили огромные, чуть стесанные с двух сторон сосны, все тсозовцы становились под бревно с одного конца, Савва Омельянович один — с другого; за один раз Чуйман поднимал на вилы полкопны, за один день выкапывал ям для саженцев больше, чем остальные тсозовцы вместе. Вилы и лопата у него выкованы в кузнице по особому заказу, как у Микулы Селяниновича, и такая же крепкая, выносливая крестьянская сила.