Белая тень. Жестокое милосердие

Спустя минуту Лотта вышла на улицу. Такая же тоненькая, такая же красивая, как и прежде. Только вместо косы — короткая стрижка да подкрашены губы. Одета строго и в то же время нарядно: белые туфли, белое платье, белый свитер, а на плечах — жакет не жакет, а нечто без рукавов, тоже белое, белее снега, с нежным пепельным кольцом воротника вокруг шеи. Посмотрела на Марийку, и в ее голубых глазах пробежали холодные, как солнечный луч по чешуйкам инея, огоньки. Эти глаза… Еще в школе их никто и никогда не мог разгадать. Красивые, но переменчивые, острые. Почему не любили Лотту хлопцы? Пожалуй, именно за эти глаза, за эти огоньки. Мальчишки вычитывали в них нечто такое, чего не могли вычитать девочки, завидующие Лоттиной красоте.

Девушки пошли на противоположную сторону улицы.

— Лотта, ты знаешь, зачем я пришла? — спросила Марийка.

— Не знаю, — выгнула дугами брови Лотта, и Марийка снова, как и когда-то, не смогла отгадать: брови Лотты побежали вверх в искреннем удивлении или это обманчивая игра.

— Ну… Сегодня ночью арестовали Василя, — глубоко, всей грудью вздохнула Марийка и пожалела сразу же об этом вздохе — ведь Лотта может истолковать его иначе. — Его повезли сюда, к вам.

— Так это его привезли? — Брови Лотты выгнулись дугою снова, дрогнули уголки губ, а на щеках проступили белые пятна.

Теперь Марийка поверила, что то первое движение Лоттиных бровей было искренним.

— Не знала я… — тихо молвила Лотта. И в ее глазах зажглись иные огоньки, где-то в глубине, и были они острые, злые. Лотта уже овладела собой. — За что его?

— Скрывался от вербовки в Германию. А кто-то сказал, будто бы он в партизанах. Это враки, у него и оружия не нашли…

— А если правда? Ты знаешь, какое наказание ждет партизан и тех, кто им помогает?

— Знаю, — сказала Марийка и подняла голову. Теперь она смотрела прямо в глаза Лотте, шла на острия. — Знаю и то, что ты вот сейчас можешь сделать так, что вместо одного узника станет два. Твоя воля, Лотта, но разве у тебя нет сердца?

Лотта смотрела на Марийку и все более убеждалась, что не знала ее хорошо. Как не знала почти никого в школе. Возвращалась мыслями в прошлое, перепахивала его воспоминаниями. За что любил Марийку Иван? За что ее любит Василь? Чем нравилась она другим хлопцам? Какою-то необычайной красотой? Нет у нее этой красоты. Вот она стоит перед нею. Невысокого роста, круглолицая, крепкая. Сильные ноги. Строгие брови. Строгие губы. Полные. Чувственные. Прежде она этого не замечала. Прежде Марийка казалась ей несколько грубоватой. И туповато-упрямой. Знает ли о Марийкиных губах то же, что и она, Лотта, Василь? Не за это любит ли? И за что вообще — любят? Говорят, за женственность, голубиную кротость, покорность. Но ведь Марийка не покорна. Бывало, смеется, шутит, а чуть что не так, тряхнет головой, насупит не по-девичьи широкие, густые брови, и уже ее из этой строгости никто не выведет. И все помнили об этой ее строгости и остерегались затронуть ее словом, в ее присутствии хлопцы не отваживались обронить похабное словцо или рассказать соленый анекдот. Лотте припомнилось, как когда-то они, восьмиклассники, заблудились на лесовырубке и блуждали до позднего вечера — кто-то из хлопцев вел их то в ту, то в другую сторону, а потом Марийка решительно закинула на плечо топор и, не сказав ни слова, пошла по узенькой лесной просеке, и все, уже усталые, побрели за нею и шли долго, но все же вышли на опушку.

Марийка вот и сейчас подняла голову гордо, почти жертвенно, хотя и напряженно, тревожно. Знает, в чьих руках ее жизнь. Одно слово Лотты, и сегодня же ее швырнут в поезд, уходящий в Германию, а то и в камеру смертников.

Они стояли друг против друга под тяжелым каштаном, нависающим ветвями над улицей, в воздухе уже стоял густой аромат осени, листья на каштане были рыжие, между ними тут и там серели колючие ежики, вся земля под каштаном была усыпана кожурой и блестящими коричнево-белыми плодами. Осень звала девушек к воспоминаниям и тревожила, дразнила. Лотта покатала острым носком туфельки каштан, потом наступила на него каблучком.

— И что же ты хочешь? — скривила в усмешке губы.

— Чтобы ты… попросила за Василя. Тебе поверят. Скажешь…

— Отпустите Василя. Его ждет Марийка, — уже открыто издевалась Лотта. — Значит, сгорел один, хочешь выпросить себе другого?

— Лотта! Ты… ты… — сжала кулаки Марийка. Волна гнева, возмущения залила ее всю, вырывалась из груди. — Как ты можешь? Ты ведь любила его. Ты, а не я. А я… Еще сидела с тобой на одной парте. Что же, зови своих немцев, зови…

И вдруг Лотта как бы увяла на Марийкиных глазах. Угасли злорадные огоньки, опустились уголки рта, и она сделалась печальной и некрасивой. Ее согревала только злость, и тогда девушка становилась красивой, но и никому не любой.

— Что ты, Марийка, — вздохнула она. — Я пошутила.

— Так шутить?

— А как же мне остается шутить?