Белая тень. Жестокое милосердие

Вспомнила ли она о нем хоть раз за все это время? А может… Может, она забыла не только тот вечер… Может, она совсем его, Ивана, забыла?

Эта мысль была во сто крат страшнее мысли о смерти. Когда он из госпиталя написал в свою часть, там очень удивились и ответили ему, что считали его погибшим и даже сообщили о его гибели в село; Иван надеялся, что это сообщение не успело дойти до Позднего, поскольку фронт докатился до села через несколько дней после того, последнего боя. Когда танк остановился, Иван вылез через люк — найти причину остановки. Он быстро нашел ее — был перебит провод высокого напряжения — и стал соединять оборванные концы, и в этот миг снова заскрежетала броня, а затем — жуткий грохот, исполинская каменная глыба обрушилась на него… Иван очнулся от адской жары, у него хватило сил выбраться из-под полыхающего железного костра и отползти в стерню. Там его и подобрали пехотные санитары. Уже потом, в госпитале, Иван догадался, что произошло: еще один снаряд попал в танк, и взорвался боевой запас…

Нет, Марийка не могла, не должна поверить в его смерть. Потому что тогда… Да, Иван понимал это. Понимал страшно и ясно: мертвых не любят. По ним горюют, по ним плачут, их помнят, им могут посвящать свою жизнь, но… не любят. Любить мертвых нельзя. Потому что любовь… Иван сам не знал, как объяснить любовь, как не знает этого ни один человек на свете, но чувствовал, что это нечто живое. Живое, пылкое, к чему можно прикоснуться сердцем, губами, чувствами. Мертвых могут любить, но совсем не так, как живых. Иван не хотел такой любви. Пусть она там, в песнях, в легендах. А он должен прийти живой, прорваться через все муки и смерти, через войну и кровь, через все — чуждое и враждебное истинной любви.

Всю войну, в труднейшие минуты, когда, казалось, смерть уже накладывала ему на глаза тяжелые пятаки, он верил, что останется живой. Кто знает, от чего шла эта вера. Она слилась воедино со страстной любовью, дышала ею, ею жила. Иван часто думал об этом. Он должен жить. Должен! Иначе зачем тогда то большое и жгучее, дарованное жизнью. Ведь оно больше его самого, больше всех их, больше всей войны!

Это в крутые минуты. Перед началом атаки или артобстрела. В иное же время Иван не думал о смерти. Как не думает о ней каждый настоящий солдат, у которого день заполнен будничными заботами, а свободного времени так мало, что оно пролетает как одно мгновение. Он живет, а сама жизнь исключает смерть.

Сон развеялся. Иван понимал, что все же лучше всего ему сейчас уснуть. Пока ночь, пока поезд идет почти без остановок. Ведь кто знает, что ждет его впереди. А он лежал и слушал перестук колес, их перекличку с рельсами, щелканье стрелок и напрягался, даже словно бы сжимался на остановках. К счастью, поезд останавливался редко и остановки были короткие. Лег ничком, головой на правую руку, попытался погрузиться в сон. Так делал и раньше. Отбрасывал все мысли, оставлял какую-нибудь одну, случайную или фантастическую, — о чем-то совсем постороннем, безболезненном, и с нею уходил в сон. Сейчас ему почему-то припомнилось, впервые за все годы, как они осенью сорок первого остановились на окраине маленького городка под Харьковом, как мальчишки показали им затопленный склад о шампанским, как танкисты раздевались и по очереди ныряли в ледяную воду, выплывали с тяжелыми, точно противотанковые снаряды, бутылками в руках, а кто всплывал без бутылок, тому наливали шипучего только по полстакана. Ивану за один раз удалось схватить целых три бутылки. И он пил прямо из горлышка… С этим воспоминанием — далеко-далеко затаившимся огоньком жажды — нырнул в сон.

…Проснулся от тишины. Догадался, что поезд стоит. Не слышно обычного станционного гомона, свистков, лязга. Видимо, поезд стоял где-то перед семафором или на глухом полустанке. Иван припал к своему перископу. Увидел только серую муть да еще далеко на горизонте какой-то неясный силуэт — водонапорной башни или трубы. Светало. И сразу же муть всколыхнулась, а силуэт поплыл назад. Поезд тронулся. Иван лег снова. Полежал немного, убедившись, что поезд набрал ход, полез в карман брюк. Его одолевал голод. Вынул один брикет хлеба, ощупал его со всех сторон. Мелькнула мысль: правильно поступил, купив хлеба, а не сигарет. Теперь по крайней мере два-три дня он сможет протянуть. И тут другая мысль рассекла первую: а сколько он будет ехать? Ведь этого он не знает и знать не может. Если поезд идет на фронт, то за сколько суток намотает на колеса все расстояние? И будет ли он вот так идти все время? Пожалуй, нет. Где-то, возможно, будет простаивать, а может, состав еще переформируют. И почему здесь нет людей? Кроме двух или трех охранников, замеченных им на тормозных площадках эшелона.

Как бы там ни было, а ему надо было продержаться здесь как можно дольше, чтобы сойти уже где-то у самого фронта.