Белая тень. Жестокое милосердие

— Поди посмотри, как там Василь, — приказал Тимош, и причудливая тень от его огромной, с мешком на плечах, фигуры поползла по белой, припорошенной мукой стене к двери. — Как бы он там…

Каганчик мигал внизу, на полу, его свет не достигал высоких окон мельницы, покрытых толстым слоем мучной пыли.

«Значит, Василь тоже здесь», — подумала Марийка и удивилась, что он до сих пор не подошел к ней. И вообще не вошел в хату. Почему? Не захотел встретиться с нею, боялся поссориться с отцом? В хату вошли трое. Тимош — партизан из Талалаевки — и двое партизан из Позднего. Марийка не услышала, когда они стучали в дверь и кто им открывал — отец или Наталка.

Отец лежал на широкой деревянной кровати и тихо постанывал. А они стояли вокруг в строгой нахмуренности. Марийка бросилась к отцу, думая, что партизаны что-то сделали с ним, а он перехватил ее взглядом, призвал в свидетели:

— Вот не верят, дочка, что я болею. Вторую неделю лежу. В грудь точно кто наковальню всадил. Давит, ох как давит. — И, сверкнув неласковыми глазами, хрипло закашлялся.

Марийка удивилась: отец и правду покашливал эти дни, но ведь вчера вечером ходил на мельницу, а вернувшись, перекидал сено в сарае…

— Забыл, что болею, и бегу, — вытер шапкой пот со лба Тимош (в хате было жарко натоплено, пекли хлеб). — Вы нам без надобности. Давайте ключи и лежите себе.

— Ключи, угу, ключи, — повернулся на бок Чуйман. — Вы, хлопцы, на коней и айда. А меня завтра к стенке…

— Спрячьтесь или езжайте с нами, — сказал Тимош. — Наши через неделю будут здесь. Нам эта мука…

Он запнулся, спохватившись, что чуть не проговорился, зачем им мука. Отряд получил задание влиться в соседнее соединение и идти навстречу фронту, чтобы помочь нашим войскам форсировать Десну. А сейчас отряд должен обеспечить все соединение хлебом.

— Там той муки…

— Не лгите, — прервал Чуймана другой партизан. — Намололи до черта. Тонн десять.

Партизаны были информированы точно.

— Давайте ключи, — потерял терпение Тимош.

— Ключи… Заведующий забирает их. У меня только от крупорушки… Приходите завтра. Я раздобуду ключи…

Чуйман выкручивался. Его уже и в самом деле начал донимать жар. Видел безвыходность, почувствовал себя в тупике. И вертелись, вихрились в голове мысли, точно поднятая крупорушкой мякина. Разве бы он не отдал партизанам намолотое? Но ведь придется заплатить немцам собственной жизнью. Жизнью Марийки и Наталки. А если самим удастся скрыться, то сожгут хату, которую лепил, как птица гнездо. По веточке, по соломинке.

— Что ж, как говорится, не пить вина, не бить кума, — сказал Тимош. — Мы выпьем сами… Сломаем замки. А вы, дядьку Чуйман, как бы не очутились в тех кумовьях.

— Не надо ломать, — вмешалась Марийка. — Я отопру мельницу. Идите. Я догоню.

Тимош посмотрел недоверчиво, но, встретив открытый решительный взгляд Марийкиных глаз, кивнул головой. Чуйман скривился, точно глотнул полыни. Злился, что дочка разоблачила его хитро сплетенную ложь, и вместе с тем чувствовал ее правоту.

«Окаянная порода», — пробормотал, и трудно было понять, что он хотел этим выразить.

Когда партизаны уже направились к двери, Тимош остановился и бросил через плечо:

— Вы, дядьку, соберите в торбу свою брехню и смазывайте пятки салом. Немцы и в самом деле могут вас не помиловать.

Может, подумала теперь Марийка, Василь предвидел такой оборот разговора и не захотел показаться отцу на глаза. Или ей?

Когда она возвращалась от Лотты, Василь догнал ее почти на половине пути к селу. Лотта сдержала слово. Но это был совсем не тот Василь, какого знала Марийка. Рядом с нею шагал совсем другой человек, понурый, с опущенными плечами, молчаливый и подавленный. Всю дорогу Василь молчал, лицо его подергивалось как от боли, в глазах пробегали тени. Марийка не заговаривала с ним. Хотя и не терпелось ей узнать, как именно его выпустили. Вызывали ли к коменданту, виделся ли с Лоттой. И когда… когда его били? Синяя полоса от уха до худой ключицы, изорванная сорочка… Может, не хочет разговаривать, потому что ему и сейчас еще больно?..

Но не от боли мучился Василь. Нечто иное, большее, терзало его. Досада на себя и какая-то опустошенность. Вот он снова идет под высоким небом и ловит лицом ветер и нежные касания паутинок бабьего лета, а истинной радости нет.

Он хорошо знал, кому обязан своей свободой. Чувствовал себя так, словно его выкупили и уплаченные за него деньги ему же положили в карман, а он не может ни выбросить их, ни возвратить владельцу. Чувствовал благодарность Марийке и вместе с тем как бы зависимость от нее и не мог поэтому поблагодарить. Да и сама благодарность показалась бы не то что фальшивой, а какой-то странной. Он забыл даже поблагодарить Лотту. Припоминал, как стоял перед нею, как мучился, маялся душой. Заросший, в изорванной одежде, в задубевших сапогах, избегал взгляда Лотты. А она смотрела на него печально, немножко отчужденно… И снова влюбленно. Уж лучше бы она насмехалась, даже науськивала на него маленького белого песика, вертевшегося у ее ног.

— Ты еще догонишь ее, — сказала Лотта. — И сможешь перенести через Ольшанку.