Белая тень. Жестокое милосердие

Хата до краев наполнилась этим плачем, немым криком, отчаяньем, а над нею с угрожающим шипеньем, с шелестом летели с востока снаряды и взрывались по ту сторону села. Один снаряд взорвался совсем близко, жалобно зазвенели уцелевшие оконные стекла, но Иван слышал и не слышал этого, слышал и не слышал пулеметный и автоматный клекот, отдаленный рев танков и самоходок. Там снова падали люди и обрывались жизни, но перед Ивановыми глазами стояла только одна смерть, смерть мальчика — бессмысленная и жестокая, вобрав в себя в эти мгновения миллионы не менее жестоких и бессмысленных смертей.

Тишина, наступившая потом, будто отчеканила Иваново горе, он уже обдумывал его и себя в нем и снова содрогался от боли. Захромал по комнате, а когда подошел к восточному окну, то увидел, что вдоль недавнего поля боя медленно двигались запряженные гнедыми лошадьми сани. Впереди них шли два санитара, то и дело наклоняясь над белыми и серыми холмиками. За первыми санями ехали вторые. Иван рванулся к двери, но что-то удержало его на месте, заставило оглянуться. Иванко… Но понял, что уже ничем не поможет и не облегчит горя матери своими объяснениями. «Пойду я, — сказал себе. — Прости, Иванко».

Иван вышел из хаты. Его слабого голоса никто не услышал с поля, ему пришлось выпустить вверх всю обойму, пока санитары заметили его. Равнодушного, с бледным, бескровным лицом, омертвевшего, усадили его в сани, рядом с тремя ранеными, и повезли на восток, на станцию, с которой утром наступали. Ехать пришлось по обочине, по глубокому снегу, потому что навстречу валом валили войска, то один, то другой пехотинец поворачивал к нему, крайнему на санях, голову и спрашивал: «Куда зацепило, браток?», а увидев забинтованную руку, улыбался: «Счастливец».

В санбате Ивану пришлось долго ждать очереди, а когда она подошла, высокая врач-хирург, посмотрев на его разбинтованную руку, сказала безапелляционно: «Отрезать». Иван невольно, как бы защищаясь, поднял вверх руку и покачал головой. Тогда врач так же коротко сказала: «Умрешь. Некогда». И пошла к другому раненому.

Ладонь Ивану зашили, подложили фанерную дощечку, другие раны почистили и забинтовали, и сколько раз потом он думал, что хорошо поступил, не поддавшись безапелляционности хирурга.

Санитар проводил Ивана в какую-то хату. Однако лечь ему было негде: на лавках, на полу вповалку спали солдаты. Видимо, сюда его привели потому, что в других хатах места тоже не было. Иван съежился на скамеечке и выл безголосо, чтобы не разбудить солдат, сжимая зубы: рана жгла немилосердно. С деревянной кровати поднялся усатый худущий боец и подошел к Ивану.

— Ложись, — и показал рукой на кровать.

Иван покачал головой.

— Нам через полчаса выступать, — сказал усатый.

— Я все равно не засну, — поблагодарил Иван.

— Заснешь. Я пошепчу — и заснешь.

Иван улыбнулся, но лег. А усач низко склонился над ним — был уже немолод, лицо в сеточке морщин, мягких, добрых, — и начал медленно водить по кругу руками перед Ивановым лицом… И шептал что-то в лад, но слов Иван не мог разобрать, хотя тоже, казалось ему, были они круглые, мягкие.

Иван в самом деле заснул. А когда проснулся… Прямо в голову ему целилось дуло автомата.

— Steht auf![16] — кричал немец дребезжащим голосом.

— …Шнель! Шнель!.. — пискливо смеялся Зигфрид. — Не то она удерет из-под фургона.

— А может, партизаны заложили под нас мину? — пошутил Генрих.

— Вы свиньи, — пьяно и сердито сказал Курт. — У вас свинские шутки. Я больше не хочу спать рядом с вами. Лягу под фургон.

— В обнимку с чертом. Под этот фургон нашего полкового черта посадили, — сказал Генрих. — Не перепутай его с полькой и не пытайся лапать.

Курт не ответил. Он вылез из фургона, тяжело, с шумом спрыгнул на платформу. На мгновение он словно пропал, исчез, Генрих и Зигфрид не обращали на него внимания, вернулись к своему разговору о каких-то Вальтере и Адели, которую Вальтер расхваливал всем как самую опытную шлюху, а Зигфриду и его другу предложили испытать ее качества, и они испытали, а через два года, видимо забыв обо всем, Вальтер пригласил друзей на свадьбу, и его невестой оказалась та самая Адель, вот уж Зигфрид с приятелем хохотали на той свадьбе!..

Все это уже не доходило до сознания Ивана, он только прислушивался, не слезает ли еще кто. Сердце его колотилось, словно колокол. Он весь сжался, затравленно оглядывался по сторонам — откуда придет опасность. Ему стало жарко, пот заструился по лбу, заливал глаза. И вот слева шевельнулся верхний тюк, чуть-чуть пополз в сторону. Шевельнулся снова, отодвинулся и вернулся назад.

— Himmelherrgottdonnerwetter nochmal![17] — выругался Курт.

Эта брань словно подстегнула Ивана: ведь немец пока что один, да еще и пьяный.