Белая тень. Жестокое милосердие

Тяжелый бронебойщик помчался через дорогу широким заячьим скоком. Пулемет на углу протатакал длинной очередью, но петеэровец уже лежал за хлевом по другую сторону улицы, и пули помчались голодной стаей в заснеженную пустынную степь. Бронебойщик медленно встал, поправил на голове шапку и, не оглядываясь на Ивана, пригибаясь, побежал вдоль низенькой ограды, которая тянулась к небольшой заросшей кустами балке, скрылся в ней. Иван проводил его тоскующим взглядом. Он хотел подняться, но почувствовал, как обожгло холодом, дернуло левую ногу. Там что-то словно хрустнуло, и в икру впились сотни иголочек. Иван догадался, что это кровь. Она натекла в сапог и замерзла там. Откуда она? И только теперь вспомнил, как его недавно что-то укусило за левый бок. Той раны он не ощущал. А эти тянули руку книзу, тянули вместе с плечом, клонили его всего. Хотелось лечь… Но ложиться нельзя: он не поднимется больше.

Иван встал, подошел к немцу. Тот лежал на снегу, зажав в вытянутой левой руке пучок сена, — очевидно, то было его последнее движение, — уставившись широко раскрытыми, остекленелыми глазами туда, куда недавно посылал смертельные капли свинца. Иван уперся правой ногой в немца и, взяв под мышку его левую ногу, стащил с нее сапог. Потом, превозмогая боль в руке и плече, опустился на надерганное немцем сено, снял свой левый сапог. Отбросил в сторону окровавленную портянку, натолкал в тяжелый немецкий сапог сена и сунул туда ногу. Сапог был впору. Все это Иван проделал медленно и основательно. Так же медленно и основательно стал устраиваться под стожком. Но сиделось ему плохо. Кровь не унималась, и рука обмерзала все больше и больше, болело уже где-то внутри, возле кости.

Иван почувствовал, как мир постепенно отгораживается от него. Существенным было только то, что касалось его самого, его раны, а все остальное оставалось за пределами его сознания. И то, где сейчас наши, попытаются ли атаковать село или отступят совсем, придут ли сюда немцы. Иван осознавал, что эта отрешенность ведет его к сон, в небытие. Он снова огляделся вокруг, поискал, на чем бы остановиться спасительной мыслью. Но она скользила по белому полю, добегала до черных и белых холмиков, мимо которых уже текла поземка, и возвращалась назад. Иван перевел взгляд на немца. Уже не было силы ни злиться, ни любопытствовать, и, пожалуй, только потому, что немец лежал рядом, он засунул руку под зеленую шинель и нащупал в наружном кармане френча два твердых картонных квадратика. Один поменьше и потоньше, другой побольше и потолще. Потоньше — то была солдатская книжка. Иван развернул ее.

Было немного странно смотреть на улыбающееся, самоуверенное молодое лицо, то самое лицо, которое сейчас уже наполовину замел снег. Еще полчаса назад это было одно и то же лицо, теперь они оба были мертвы. Две разные сущности, два разных значения и символа. Внизу, в уголке, стояла дата рождения снайпера — тысяча девятьсот двадцать третий год. И эта дата взволновала Ивана. Дата рождения его самого, Ивана Полторака. «Он родился в один год со мной, — подумалось. — Где-то за сотни километров от меня. Я никогда не видел его, и он меня увидел только в оптический прицел. Зачем он пришел ко мне? Что хотел взять?»

С такими мыслями перевернул обложку книжицы. Это была записная книжка. Первый листочек исписан мелко, от края до края, а уже на втором и на следующих — строки короткие, довольно ровные. Иван листал страницы указательным пальцем и все больше удивлялся: убитый петеэровской пулей немец писал стихи. Иван попытался прочесть, но его школьные знания были слишком недостаточными, чтобы перевести написанное. Понял только, что стихи — о любви, слово «либе» повторялось почти в каждой строке. Видимо, эти стихи были рождены любовью. Может, чистой, нежной, и к хорошей девушке, чистой и нежной. Тогда что мешало ему любить, писать стихи о любви? Кто вправил ему мозги так, что он посылал в него, Ивана, — тоже любящего — разрывные и простые пули? Как это увязывалось? Кто научил его? Обезумевшие, обманутые лживыми идеями люди, которые сами не умели любить в полную меру сердца? Их тупость, беспощадность, извечная жадность и ненасытность, вытеснившие обычные человеческие чувства? Им мало своей земли, мало нескольких десятков миллионов оглупленных голов, они зарятся на чужое, хотят распространиться на тысячи и тысячи километров, а ведь многим из них суждено быть зарытыми в эту землю. Или его изуродовали идеи, поставленные на службу неправде?

Как дико, как странно устроен мир. И как странно, как чудно подумалось Ивану о нем. Впервые в жизни. На незнакомом поле, под стогом сена, рядом с обледеневшим врагом.

И то течение мыслей снова вернуло его в узкую житейскую колею. Надо было что-то делать. Петеэровец не возвращался, да Иван почему-то и не надеялся, что он вернется. А оставаться тут дальше — погибнуть наверняка.