Белая тень. Жестокое милосердие

— Я говорил не о самоусовершенствовании отдельного лица, а об улучшении моральных устоев человечества, — вымолвил он вяло. — Да и нет у меня никакой теории. Чтобы иметь какую-то теорию, нужно сначала знать, станет ли оно совершеннее. И что этому способствует. А как измеришь? Разве есть такие критерии? А уже дальше применять какие-то рычаги.

— А разве их не применяют?

— Вы имеете в виду статьи, кино, телевизор? Этим не сделаешь человека моральнее. Из одного и того же фильма один берет раскаяние убийцы, а другой учится убивать. Почему так? Я и сам не знаю. В чем-то да кроется секрет, что один берет то, а другой это.

— Наверное, в ДНК[7] родителей, — сказала Неля. Она и дальше вела разговор полушутливо, полуиронично, бросала и ему кончик тонкой нити, но он никак не мог ухватить ее. Наверное, еще не мог прийти в себя от того, что случилось, понял, что имеет возможность спастись от случившегося этим разговором, и убегал, чувствуя, как словно бы затирает, сглаживает острия, по которым только что прошел.

— Но ведь отец не был хулиганом, а сын им стал.

— Ну, тогда в воспитании.

— Часто плохих детей воспитывают хорошие родители. Я не знаю, существует ли моральность в чистом виде. Это нечто такое… Одни отделяют ее от социального, иные все сводят к еде, питью, одежде. Но есть страны, где и штанов выпускают до черта, а все же стреляют из-за каждого угла.

— Вот изобретут машину, которая будет контролировать добрые и дурные намерения человека…

— Не дай бог, — вырвалось у него. — А кто будет контролировать машину? Что будет, если она попадет в руки кретину?

— Я надеюсь, что изобретет ее кто-то из ваших друзей, — продолжала она шутить, — Да и вообще я не имела в виду перевоспитание в столь широком масштабе. Мне достаточно одной человекоединицы.

— Кого именно?

— Вас.

Он несказанно обрадовался ее словам. Но снова воспринял их слишком серьезно, не желая ни в чем обманывать ее, желая, чтобы она знала все о нем, о нем и о себе, не надеялась на какие-то большие перемены в будущем. Он не замечал, какой он сейчас наивный и даже смешной.

— Это… не просто. А может, и совсем невозможно.

— Почему? — спросила она.

— Как вам сказать… Это не от нас зависит. Мы любим себя больше, чем других. А может, дорожим собой. Вы понимаете, это совсем не означает, что мы обязательно некритичны к себе. Но «я» — это «я». Даже если обидно за себя. Как… — Он своевременно спохватился, сказал торопливо: — Конечно, мы можем любить и других, иногда очень, но это не означает, что мы не любим себя. Порой мы даже хотим стать лучше и не можем.

— Тогда выходит, людям ничего не остается… — Она сказала «людям», а не «мне». Он ждал, что она снова повторит то, что сказала перед этим, искренне и доверительно откроется ему. Но сам боялся почему-то сделать решительный шаг. Ведь она могла истолковать его как возвращение к тому, с чего начался их разговор.

— Подавлять свои страсти. Быть как можно справедливее. Хотя опять-таки это трудно. Порой людям не дают жить какие-то мелочи, которых они не могут одолеть.

— Откуда вы это знаете? — спросила Неля.

Борозна засмеялся. Взял ее под руку. Ему сразу стало легко, он почувствовал, что она поверила ему и не усматривает в его словах коварства.

— О, старый холостяк знает много. Он хитрый. Он недоверчивый. Он наблюдает и мотает на ус.

— Но он должен намотать на ус и свой горький опыт.

— Конечно… Но… Себя не видишь.

Он умолк. Они поднимались по крутому откосу к площади Славы. Шли медленно, Неля опиралась на его руку, опиралась легко, доверчиво, и он радовался этому. Он думал о ней, она — о нем. Борозна чувствовал, что мир сузился, в нем остались только он и она. «Эгоцентризм», — мелькнула мысль. Однако этот эгоцентризм был чрезвычайно приятен. В этот миг Борозна понял, что его душу, его жизнь пересекло что-то большое, не будничное, что он должен ценить и беречь. А прежде всего должен ответить искренностью на искренность, ведь только тогда могут исчезнуть все преграды.

Когда прощались у подъезда, Борозна сказал:

— А знаете, я так не думал, когда приглашал вас.

— Как?

— Ну, как вышло. Как сказал там. Я даже думал… Что-то такое большое, человечное. Хотел сделать…

— Предложение?

Он кивнул головой.

— Осчастливить?

Он снова удивился и кивнул головой.

— Сначала — нет. А сегодня…

— А знаете, как это плохо, когда кто-то кого-то осчастливливает?

— Разве?.. Я не согласен. Принести кому-то счастье — это ведь хорошо.

— Тут не то… За осчастливливание требуют платы. А моральная плата страшна. На весь век. Вот так и живут по двое — кредитор и должник. А какой должник, в конце концов, не возненавидит своего кредитора? Разве совсем никчемный. Забитый.

— Неля, — поднял умоляюще руки Борозна, — не наказывайте меня за искренность. Поверьте, я уже наказан. И ведь со мной всегда так. Хотел понравиться…

Он вдруг бурно и громко расхохотался.

— Чего это вы? — удивилась Неля.

— Почему-то вспомнилось… Просто так… Глупость. Когда-то мы с товарищем так выкаблучивались перед одной девушкой, так друг друга оплевали, что уже и отмыться было невозможно, пришлось удирать обоим.