Белая тень. Жестокое милосердие

Он никогда не думал, что — такой хлипкий. Ему ничто не угрожало, и не так уж он ужасно горевал… Ведь это не смерть кого-либо из близких, не угроза собственной жизни… А вот ведь… И он подумал и впервые почувствовал, как хрупок человек вообще. Всесильный человек, который поворачивает реки вспять, прорубает горы, в чистом поле строит города, «каменные лабиринты»… И во всем этом, возведенном его руками громадье живет он сам, в одной из клеточек бьется горячее сердце, суетится комочек живой плоти. Вот в этой, в соседних… Всесильный человек, он действительно чрезвычайно хрупок. И недолговечен. Он угасает сразу, и от него не остается ничего. Как там, в Помпее, книжка о раскопках которой лежала на его журнальном столике и на которую он сейчас смотрел, за тысячелетия в пепле остались только отпечатки людей в момент гибели. Конфигурации их тел. А какие они были, эти люди, мы сказать не можем. Наверное, тоже за что-то боролись, что-то переживали, суетились, бегали, ссорились, любили, история же оставила только момент агонии тела… Для чего? Кому? Тела, которое за полчаса до этого жило. Глаз, которые плакали. Мозга, который что-то думал… Может, как раз создавал новую теорему… И вот, вместо мозга — пустота.

Ну, а если бы оставил теорему? Успел оставить? Тогда можно считать эту пустоту не тщетной?

Да, не тщетной. Без нее не было бы Помпеи. Без них всех.

…Выпала бы сегодня удача. А тебя бы не было. То, другое, оправдало бы первое? И снова мысль: оправдало — для кого? Он понял, что думает об этом не впервые. Что думал и вчера, и читая книгу о раскопках Помпеи, а на самом деле только ожидая сегодняшний день.

Он понял, что никогда не сможет совместить эти точки в одной. Они — как бы тело и антитело. Но весь его жизненный опыт подсказывал, что иначе жить нельзя, что надо только искать, и тогда будешь человеком.

Он приподнялся на локте, поправил подушку и подсунул книжку, на обложке которой была репродукция картины Брюллова, под газеты.

Конечно, каждый человек, подумалось, стремится продлить свою жизнь. Иначе… Зачем бы ему и рождаться. Наслаждается он жизнью или превращает ее себе в муку. Но это от него мало зависит. А может, и не мало… По крайней мере, создать себе постоянно веселое настроение, — да где там постоянно, хотя бы кое-когда, — он не умеет. Он умеет только работать. И мучиться из-за своей работы. Ибо в этой работе… смысл его жизни. Парадоксально? Наверное. Но это так. Его и, наверное, многих других. Ведь действительно из-под пепла выкопали прекрасные статуи и плиты с чертежами теоремы Пифагора. То есть те люди жили и погибли не напрасно. И не только конфигурации их поз в момент смерти остались на земле!

Дмитрий Иванович подумал, что человеческий ум, его собственный ум, чрезвычайно цепок. Он очерчивает круг, невольно оправдывает собственное существование.

Но — бог с ними, с теми абракадабрами. Дело во сто крат проще. Кто-то и находит, а он — не нашел. Если бы он нашел, то, прежде всего, не рассуждал бы так. Просто не думал бы об этом. Он был бы счастлив. По крайней мере на какое-то время. Пока снова не влез бы в какой-нибудь лабиринт. А то и просто пока не сжился бы со своим счастьем. Это так. Он бы искал иного. Жил бы какою-то другой надеждой. Эти мечты о том, что ищешь, может, и являются счастьем. В мечтах оно во сто крат лучше. Когда же человек его достиг, он в какой-то момент ощущает пустоту. Конечно, тот человек, который свою мечту видит не в том, чтобы наедаться и напиваться. Даже величайшие гении, став гениями, не становились после того самыми счастливыми людьми. Только никчема, достигнув чего-то, утешается достигнутым — властью, почестями. Человек умный перерастает это. А может, тут кроется какой-то из величайших мировых законов противоположности? Не иметь, чтобы добиваться, чтобы двигаться. Имея, успокаиваться.

О, малость великого! — почти саркастически подумал он. Чем больше ты любил, тем меньше остается в сердце любви, тем меньше можешь сказать, что это такое. Чем больше имеешь денег, тем меньше можешь ценить грош. Чем больше пьешь, тем меньше можешь сказать, что такое жажда.

А все на свете — это и есть жажда. Возможно, исключение составляют только страдания.

Он почувствовал, что снова невольно ищет себе какого-то утешения, хотя и знает, что не найдет, что не обманет самого себя. Ибо воистину, счастье — это путь к цели. Но ведь для него… для него этот путь такой ненадежный.

Но когда он начинал думать о чем-то конкретном, об эксперименте, о том, что будет дальше, выходило еще хуже. У него впереди две с половиной недели подготовки, повторный эксперимент, который, как он почему-то чувствовал, не принесет результата, почти полное крушение… Разговоры, сочувствия, злорадство…