Белая тень. Жестокое милосердие

Особенно ему запомнился один осенний вечер в Пешках, куда они приехали с Андреем на осенние каникулы. Андрею шел тогда двенадцатый год. Казалось, ничего в том воспоминании не было необычного, никакого особого события и никаких важных слов, вечер как вечер, как тысячи вечеров, и все же он запечатлелся в памяти какими-то особенными ощущениями, граничившими с прозрением. К тому времени уже облетели в саду листья на яблонях и грушах, только вишни, подпаленные ранним морозом, шелестели за хатой темно-красной листвой да хлестала на ветру длинными ветвями старая верба в конце огорода над яром. Мороз сковал ледком лужу-озерцо на огороде, в воздухе кружили редкие снежинки, и налегала сверху сизая темень. А из нее, из высокой высоты, долетал прощальный крик гусей. Это, наверное, улетали последние гуси. Крик был такой тоскливый, такой печальный, словно гуси оставляли эту землю навсегда. Андрей стоял у плетня и смотрел на небо. Глаза его были широко открыты, и в их глубине тоже летели белые тени, а губы были раскрыты и чуть-чуть улыбались. И в это мгновение в душе Дмитрия Ивановича, который стоял рядом и смотрел на сына, словно засветилось что-то. В ней сделалось так ясно, так чисто, что затрепетало сердце. Эта секунда была вырвана из его собственного детства и перенесена сюда. Ее вырвал для него Андрей. Дмитрий Иванович понимал, что в этот миг сын думает точнехонько так же, как думал он сам тридцать лет назад, в свои десять или одиннадцать лет, возле этого же плетня. Крик гусей — прощальный и тоскливый. Он будит печаль, но печаль эта светлая и радостная. И в душе тоже необычная чистота. И щемящая боль. И ожидание чего-то. Белой радости зимы, счастья будущей весны, любви, о которой еще не знает ум, но знает сердце, ибо и это, как сказал бы он сегодня, запрограммировано в нем от рождения. Сердцу еще много-много предстоит — и волноваться, и радоваться, и тревожиться. А он тогда радовался и тревожился за сына. И чувствовал почти благоговейное родство с сыном. Тревожился за него и потом, а радовался мало. А сегодня эта тревога уже и не тревога, а боль мозга и всего тела; вот тут, у этой кровати, решается их общая судьба. Две — как одна. Он чувствовал: если уйдет Андрей — страшно опустеет мир. В какое-то мгновение ему показалось, что они умрут оба. Он не знал, как это произойдет, ведь ему ничто не угрожало. И он не собирался накладывать на себя руки. Просто это было невероятно сильное ощущение своей кровной близости с Андреем и желание противостоять противоестественному — гибели сына раньше гибели его самого. Немного позже он подумал уже иначе — если они выздоровеют, то тоже оба. Он напряженно всматривался в дорогие черты сына и напряженно думал, и ему казалось, что своей мыслью он удерживает его тут, возле себя, возле всех других людей.

И воистину в этом и впрямь была какая-то капля живой силы. Андрей, как только приходил в сознание, искал глазами отца и шевелил рукой. Убедившись, что отец держит ее в своей, почти сразу же закрывал глаза, снова проваливался куда-то в темноту, в черную пропасть, и Дмитрию Ивановичу казалось, что и он проваливается вместе с ним. Но чаще ему казалось, что Андрей не проваливается, а зависает, держась за его руку. Так должен был чувствовать Андрей. И так чувствовал сам Дмитрий Иванович. Ему казалось, что он силой души вытаскивает сына с того света. Вливает в него свою силу и веру. А он сейчас горячо верил. Или, по крайней мере, не допускал к сердцу мыслей о смерти. Потому что боялся — тогда эти мысли проникнут и в сердце сына. В эти часы он бы не колеблясь отдал свою жизнь сыну. Мгновенно. Только бы тот встал. Ему вспомнилось, — и мысль эта была химерическая, вычитанная, но только сейчас до конца понятая, подсказанная опытом ученого и пропущенная через сердце, — что в природе существует закон, по которому старшее поколение отдает жизнь свою младшему. Так отдаст себя потомству на Цейлоне гигантская «пальма тени». Только-только вспыхнет над деревьями изумительной красоты соцветие, сразу же опускаются книзу восьмиметровые листья, и дерево умирает. И уже на сухом стволе дозревают плоды, которые продолжают род. И в этом нет ничего страшного и даже удивительного. Страшно и противоестественно, когда происходит наоборот.

Мысль цеплялась за мысль, они летели, как паутина бабьего лета над оголенной стерней. В коридоре звучали голоса, иногда даже смех, но он не воспринимал их. Они доносились как бы из иного мира, были иной жизнью, которая обтекала его, не захватывала в себя.