Белая тишина

— Наживешь! У самого вошь на аркане, блоха на цепи — и туда же! Наживешь.

— С тобой, Феофан Митрич, разговаривать, что солнце мешком ловить. Ты скажи, цену назовешь?

— Не твово ума дело! Что ты в торговле кумекаешь?

— Кумекаю, не кумекаю, цену назовешь?

— Закукарекал, как петух. Цена, цена. Ты кто таков, чтоб меня пытать? Каков чин имеешь?

Ворошилин успокоился, сел на ступеньку крыльца.

— Я их заступник, Феофан Митрич, — так же спокойно проговорил Митрофан. — Ни единого дела при моем присутствии обманным путем не совершишь.

Ворошилин взглянул в упор, встретился с голубыми ясными глазами Митрофана.

— Заступник, ишь как заговорил, словно какой чин, — скорее удивленно, чем сердито проговорил он. — Знаю, у кого такой речи обучен, от этих новеньких, каки сюды под жандармским ружом явились, от энтих ты обучен. Я об энтом обо всем ведаю, Митрофанушка, потому добра не жди.

— Не жду от тебя, — Митрофан поднялся. — Я справедливости требую. Цену назови.

— Ты будешь в ответе за то, что якшаешься с этими новенькими, по-ли-тискими. Не думай, я тоже знаю.

— Цену назови.

Полокто, ничего не понимая, о чем идет разговор, только вертел головой, глядел то на своего переводчика, то на разъяренного, побагровевшего Ворошилина. Он всегда беспрекословно верил торговцу, преклонялся перед ним и теперь даже не догадывался, что Митрофан заступается за него; он сердился на него за то, что ведет этот бесконечный разговор с уважаемым человеком, выводит его из себя, а сам остается невозмутимо спокойным.

«Дразнит, проклятый, — думал Полокто. — Чего ему надо? Ведь сказал Пеопан дрова пилить. Зачем такой долгий разговор вести?»

Ворошилин поднялся, похлопал по плечу Полокто.

— В накладе не будешь, все ж мы с тобой други. Переводи верно, отсебятины не говори, — сердито добавил он и, не попрощавшись, вошел в дом.

— Сволочь, мироед! — сказал ему вслед Митрофан.

— О чем так долго ты говорил? Зачем сердил его? — спросил недовольно Полокто.

— Он тебя обманывает, дрова будут дороже стоить, а он тебе меньше заплатит, — ответил Митрофан.

— Как меньше заплатит? Это Пеопан-то меньше заплатит? Он мне дом построил, сам знаешь, не каждый человек на это пойдет. Он мне друг, как у тебя язык поворачивается, чтоб такое говорить о моем друге?

— Я требовал, чтобы он цену назвал, я заступался за тебя.

— Не надо за меня заступаться перед моим другом.

Полокто повернулся и зашагал на берег.

«В следующий раз Саню в переводчики надо брать», — думал он.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Токто выехал из Хулусэна рано утром. Родственники, молодые и старые охотники уговаривали его остаться еще на несколько дней, но Токто был непреклонен, тепло попрощался с друзьями и сел в лодку.

— Не привык бездельничать, — сказал он молодым охотникам, и те поняли его слова так: «Вы тоже, молодые друзья, не привыкайте бездельничать».

— Счастливой дороги! — дружно ответили провожавшие.

Токто развернул лодку и больше не оглянулся назад: он дал слово, что нога его больше не вступит в это вечно пьяное развратное стойбище. Он не особенно верил в могущество жбана счастья и великого шамана Богдано, если бы не настойчивые просьбы Кэкэчэ и Идари, то сам никогда не приехал бы поклониться жбану счастья.

После смерти новорожденной дочери в год великого мора, когда люди стойбища Полокан вымерли от черной смерти, несколько лет Кэкэчэ не беременела, но через пять лет она принесла мужу помощника, родила сына. Сын прожил год и умер. Через два года Кэкэчэ родила дочь. При каждом рождении ребенка Кэкэчэ выполняла обряд и илиочиори[31] и сама уже потеряла им счет, потому что каждому новорожденному выполняли по нескольку обрядов. Дочери было два года, она уже ковыляла на тоненьких кривоватых ножках, и ее привязывали на длинном шнуре: девочка добиралась до ближних кустов, садилась под ними и щипала, как косуля, зеленые листья.

Токто долго просиживал рядом с дочерью и смотрел, как она сосредоточенно обрывала листочки и складывала их стопочкой.

«Косулинька ты моя!»

Девочка умерла внезапно, и никто не мог сказать от чего. Шаман сослался на извечного врага семьи, на злого духа. После смерти дочери Токто долго просиживал возле общипанных кустов, и никто не видел, как текли по его щекам скупые слезы. Он обрывал листочки пополам, как делала дочь, и складывал стопочкой, и ему казалось, что от кустов и этих листков идет запах немного прокисшего грудного морока — извечный, хватающий за сердце запах грудного ребенка!

На песке, под кустами, давно исчезли следы девочки, но глаза Токто отчетливо видели эти следы — маленькие стопы с точеными пальцами, две извилистые полосы коленок и широкая полоса — это передвигалась задом, передвигалась неторопливо, разглядывая черными глазенками каждый листок, каждую веточку. Кусты и листочки на них были ее друзьями.

Чтобы несколько забыться, Токто уехал на охоту.

Но и тайга на этот раз не могла утешить его сердечную боль: каждый крошечный след лосенка или косули, каждый общипанный ими куст напоминали дочь. В звоне ручья, в щебетании птиц, в шелесте листьев он слышал родной голос дочурки.