Белая тишина

— Потерпите, немного потерпите, пусть ваши желудки привыкнут к пище, — уговаривал он мать и ребенка.

— Аоси,[32] ради всего на свете, дай еще супу, — просила женщина.

Токто показалось, что он ослышался и потому спросил:

— Ты назвала меня аоси?

— Да, аоси… дай супу…

— Кто ты?

— Сноха… из большого дома… дай…

Как ни пытался Токто узнать по чертам лица женщины, которая же это сноха Пэсу Киле, но так и не узнал. Всю ночь не спал Токто, всю ночь через небольшие промежутки времени подкармливал женщину и мальчика. Мальчик сидел на коленях у Токто, он был легок как перышко, кости да кожа.

На следующий день женщина немного ожила, она уже могла сидеть, ползком выходила и заходила в свое жилье. Звали ее Сиоя, она была второй снохой Пэсу, женой Годо. А сына ее звали Гида.

— Бежала я с сыном, взяла из амбара что попало под руку, ничего не соображала, только об огне и думала, без огня не проживешь. Муки взяла, крупы… еда была, — Сиоя говорила медленно, останавливалась надолго, дышала с трудом. — Потом встретился нам молодой шаман с женой…

«Да! Вот чья это шапка! — вдруг вспомнил Токто. — Да, это красивая шапка молодого шамана».

— Он заболел тоже, попросил муки, зачем просил, когда у него своя была? Я отдала часть муки и бежала от них… Если бы я была мужчиной, мы бы не голодали так… я даже ружья не взяла с собой. Кончилась мука, крупа, собаки разбежались голодные, что им тут делать… Одну мы все же съели. Потом совсем плохо стало, мы пили только черемуховый отвар… ветки варили… Не было бы сына, спокойно умерла бы, для него только и жила…

«Не зря я приехал, — думал Токто, слушая горестный рассказ Сиои. — Хоть ее с ребенком спасу. Привезу в Болонь, доктор Харапай ее быстро на ноги поставит, мальчик тоже скоро побежит».

Но спасти Сиою не удалось. Когда Токто вернулся в Болонь, доктора Харапая уже не было в стойбище, он уехал в свое село. Сиоя, по ее словам, чувствовала себя хорошо, но все замечали, что она таяла как снег под весенним солнцем. Она умерла в середине лета. Сын ее Гида к этому времени совсем окреп и уже бегал на улице, гонялся за собаками, качал люльку маленького Богдана, сына Поты.

Так появился у Токто и Кэкэчэ приемный сын Гида. Теперь ему тринадцать лет — помощник отца, радость матери. Мальчик не помнил свою мать, он считал Токто родным отцом, а Кэкэчэ — матерью.

Токто любил мальчика, но все равно что-нибудь да напоминало ему, что Гида не родной сын, кто-то будто нашептывал в ухо: «Это не родной сын, он узнает правду и уйдет от тебя. Повзрослеет и уйдет». И Токто решил рассказать мальчику правду. Когда ехали в Хулусэн молиться священному жбану, он сделал дневную остановку в Болони и вместе с Гидой пошел на кладбище. От могилы Сиои остался небольшой, поросший густой травой бугорок.

— Гида, сынок, я не твой родной отец и женщина, которую ты зовешь матерью, — не твоя родная мать, — с дрожью в голосе проговорил Токто. — Отец твой умер, мать твоя тоже, она похоронена здесь, этот бугорок — ее могила.

Мальчик оглядел могилу, обернулся к Токто и сказал:

— Я их не видел, не знаю.

— Ты должен поклониться матери.

Мальчик опустился на колени и поклонился.

— Когда бываешь в Болони, ты обязан приходить на могилу матери и кланяться.

— Хорошо, папа.

Токто сделал вид, что не слышал ответа Гиды, но сердце его забилось быстро-быстро.

— Папа, я тебя всегда буду звать папой, — сказал Гида, когда они возвращались в стойбище. — И маму буду звать мамой. Можно?

У Токто к горлу подкатил тугой комочек — ни вздохнуть, ни выговорить слова. Он обнял сына, прижал к груди.

— Можно, сын, можно. Ты теперь знаешь правду, и я спокоен, душа моя чиста, — ответил он, и голос его странно дребезжал.

…Время подошло к полудню, жаркое солнце беспощадно пекло голову и спину. Гида перегнулся через борт и окунулся с головой в воду.

— Ух, хорошо! — смеялся он, отфыркиваясь. Потом опять окунулся раз, второй.

— Хватит, сынок, хватит, застудишь голову, — говорила Кэкэчэ.

Токто смотрел на смеющегося сына и улыбался. Он мог сейчас пристать и подождать, пока сын выкупается, этим он принес бы ему безмерную радость, а жене тихое удовлетворение, но Токто не пристал. «Сын — охотник, а охотник должен быть сильным и выносливым», — рассуждал он.

Впереди широким ослепительным зеркалом сверкал Амур, и в нем исчезли острова, дальние берега и сопки. С правой стороны чернел Малмыжский утес, виднелись дома поселенцев, слева возвышался Серебряный утес, за которым находилась Болонь.

Лодка свернула влево в одну из многочисленных проток. Токто выкурил одну трубку — впереди показалось стойбище, выкурил другую — под днищем лодки зашуршала галька.

Оставив вещи в лодке, Токто с женой и сыном заглянул к родственникам.

— Ты всегда спешишь, всегда у тебя больше, чем у других, дела, — ворчала хозяйка дома, подавая свежую уху из сазана. — Нет, чтобы отдохнуть, погостить, всегда торопится, всегда ему некогда.

— Отдыхал, погулял в Хулусэне, больше душа не выдержит, — смеялся в ответ Токто.