Белгравия

При этих словах Джон почувствовал прилив облегчения. Эдмунд повел себя как подлец, да и его приятель-офицер, помогавший соблазнить Софию, ничуть не лучше. В результате на свет появился Чарльз Поуп, и, поскольку тот был незаконнорожденным, он, Джон, по-прежнему может претендовать на наследство.

– Может, опрокинем еще по бокальчику? Или это будет многовато? – улыбнулся он Вентуорту.

– Я бы не возражал! Но подожди, я не закончил, есть кое-что еще.

Хьюго развернул лист бумаги, исписанный своим мелким почерком.

Джону показалось, будто бы чья-то ледяная рука прикоснулась к его спине.

– Что такое?

Хьюго откашлялся и стал читать, разбирая свои записи:

– После подписания с Наполеоном в тысяча восемьсот втором году Амьенского мирного договора капитан Бувери вышел в отставку и принял духовный сан.

– Но ты же сказал, что он сражался при Ватерлоо, – непонимающе уставился на приятеля Джон.

– Вот какая получается вещь. – Хьюго разгладил бумагу. Было видно, что Вентуорт выяснил нечто исключительное и наслаждается этим.

– Продолжай, – проговорил Джон замогильным голосом.

– Судя по всему, он принял решение вернуться в Пятьдесят второй полк сразу после того, как в феврале пятнадцатого года Наполеон бежал с острова Эльба.

– Но разве это разрешено? Священнослужителю?!

– Все, что я могу сказать, – да, в этом случае было разрешено. Может быть, отец его потянул за нужные рычаги. Кто знает? Ричард Бувери был снова принят в полк. Так сказать, образчик Церкви воинствующей[32]. – Хьюго хохотнул, довольный собственной шуткой. – Думаю, он был храбрым малым. Когда старина Бони снова вошел в Париж, без единого выстрела, то наверняка понимал, что антифранцузская коалиция не потерпит его возвращения и что грядет крупная битва. Очевидно, Бувери счел своим долгом сражаться за родную страну.

У Джона лихорадочно билось сердце. Некоторое время он молчал, чтобы восстановить дыхание. А затем поинтересовался:

– Но обладал ли Бувери полномочиями совершать венчание, когда снова стал офицером?

– Конечно. Он же был священником до начала сражения и погиб священником.

– Значит, если накануне битвы он обвенчал в Брюсселе какую-то пару, то брак будет считаться законным?

– Да, об этом можно не беспокоиться. Кого бы Бувери тогда ни обвенчал, эти двое определенно являются мужем и женой. Так что, надеюсь, я развеял все твои тревоги на этот счет.

Он ждал, что Джон что-нибудь скажет, но Белласис молчал и лишь в остолбенении смотрел на друга.

– Как я тебе и говорил, новости хорошие. – Хьюго помахал слуге, указав на пустые бокалы, и вскоре тот вернулся с графином. – Знаю, ты будешь меня благодарить, но, право, не стоит. Мне и самому было крайне интересно. Я даже подумываю, не написать ли что-нибудь о том времени. Вот только не знаю, хватит ли мне усидчивости.

Но Джон и сейчас ничего не сказал. Удивленный упорным молчанием приятеля, Хьюго предпринял еще одну попытку:

– А я знаю участников венчания, которое так тебя взволновало? За твоей просьбой, видимо, стояла какая-то история?

– Нет-нет, – очнулся Джон. – Просто один мой родственник… В общем, его мать умерла при родах, а отец погиб в сражении. Их сын беспокоится о своем статусе, ты же понимаешь. – Джон картинно закатил глаза, и его собеседник рассмеялся.

– Ну, в таком случае можешь передать своему родственнику, что ему не о чем тревожиться. Он такой же законнорожденный, как и сама королева Виктория, и обладает всеми правами.

Каролина мыла кисти в своей личной гостиной в Брокенхёрст-Хаусе. Перед ней стояли мольберт и деревянная палитра, покрытая завитками разложенных по кругу красок; тут были самые разнообразные цвета и оттенки: темные и светлые, коричневые, синие, зеленые, желтые, красные. Рядом на подносе валялся целый ворох тряпок, шпателей и кистей всевозможной ширины, толщины и формы.

– Не двигайтесь, – выглядывая из-за холста, велела она Марии, сидевшей на бледно-розовой тахте. – Боюсь, я долго не рисовала красками, так что уже забыла, как это делается.

Каролине нравилось, что Мария живет у нее в доме. Поначалу она предложила девушке убежище с целью защитить ее ради своего внука, но со временем графиня обнаружила, что ей приятно общество Марии само по себе. Леди Брокенхёрст ловко сделала еще один мазок: на холсте потихоньку начинало проступать миловидное бледное личико. Раньше Каролина даже не понимала, насколько ей было одиноко. Она была одинока с тех пор, как погиб Эдмунд, но, как и все люди ее круга, никогда бы в этом не призналась. Однако сейчас, когда Каролина сидела в гостиной с Марией, ей показалось, что бремя последних двадцати пяти лет вдруг стало чуть легче, словно бы мир снова начинал оживать.